Польские новеллисты,

— А почему кричал?

— Получил башмаком, господин капо.

— Можешь получить еще раз.

— Могу, господин капо.

— Но ты не получишь, Массимо. Потому что я так решил! Слышишь, потому что я так решил. А теперь слетай три раза вокруг ревира, а потом доложишь, не видно ли Винярека.

Итальянец добрался до двери. За порогом он угодил босой ногой в сугроб и растянулся на снегу.

Не легко скакать босиком на одной ноге по снегу. И нелегкое дело — обежать трижды ревир. Длина обычного лагерного барака триста метров. Немалое расстояние отмахать придется. Массимо прыгал, падал носом в снег, вскакивал и прыгал дальше.

Капо Энгель и парни со склада стояли возле барака и наблюдали за Массимо. Это несколько развеяло мрачные мысли капо, отвлекло его на минуту и позволило забыть о проклятой посылке, ожерелье старой Фридманши и подлюге Германе. Такие вещи всегда развлекали Энгеля, а сейчас, после стычки с доктором и Беком, особенно.

— Не доскачет, — сказал парень с обмороженными ногами.

Он с напряженным вниманием наблюдал за прыгавшим Массимо, нервно переминаясь с ноги на ногу и вытягивая шею. Наверняка он прежде часто ходил на матчи и был заядлым болельщиком.

— Доскачет, — возразил Зигмусь, — Доскачет. Почему бы ему не доскакать? Ведь близко. Совсем близко.

— А ты бы попробовал! Босиком и на одной ноге. Это только так кажется, что близко. Вовсе тут не близко. Вот мы камни передавали из рук в руки. Проносили от силы пять метров. А ты посмотри, сколько выдерживало. Первый день почти не чувствуешь тяжести, а через неделю руки как плети, а ноги словно свинцовые. Такие тяжелые, что шагнуть невозможно. Уже через неделю. Помнится, боксера к нам прислали. Парень двухметрового роста. Полутяжелый вес. Представляешь?

— Конечно, полутяжелый вес…

— Думаешь, он долго продержался? Куда там! Два месяца. И был готов.

— Испекся?

— Испекся. По конечно, умным его не назовешь. Куда там! Каждому эсэсовцу хотел угодить, носился с камнями как чумовой. Думал, что за это добавку дадут. А наш староста как-то говорит ему: «Ты, Стаховяк, польский боксер. Но в лагере надо иметь не только здесь, но и здесь». И он постучал по лбу. А когда Стаховяка во время селекции взяли, староста — хоть и шкоп, но душа человек — ходил его выручать. И всех спрашивал: не видали, мол, польского боксера? Но никто не заметил, был ли боксер в транспорте. И староста вернулся ни с чем.

Массимо обогнул барак и поравнялся со стоящими возле ревира. Он обливался потом. Тяжело дышал и скалил зубы от изнеможения. Они перехватили его взгляд, устремленный на них. Взгляд ничего не выражал. Глаза его были пустые и неподвижные, как у собаки. Теперь он ни за что не коснется другой ногой земли и знает, что до последнего издыхания не разогнет ее. Он не думал о том, что не добежит, что упадет в снег. Он думал о том, чтобы и на этот раз его не накрыли, не накрыли, не накрыли.

— Интересно, когда же — это, черт побери, кончится? Как ты думаешь? — спросил Зигмусь и зевнул.

Парень с обмороженными ногами не ответил, продолжая внимательно наблюдать за итальянцем. Он не мог оторвать взгляда от прыгавшего Массимо. Когда он смотрел, ему было отрадно и тепло. Наконец-то тепло! Он уже забыл о том, что в башмаки набилась грязь и распухли ступни. Что утром он снова будет кричать, когда встанет и попытается втиснуть их в колодки. А сейчас ему было тепло, какое это блаженство! Он сразу повеселел. И, оживившись, обратился к Зигмусю:

— Знаешь, чего мне хочется? Чего мне больше всего захочется, когда я выйду отсюда?