Беседы и суждения

Цзи Цзы-жань спросил у Конфуция, могут ли Чжун-ю и Жань-ю называться сановниками. Конфуций сказал: «Я думал, что вы спросите о чем-нибудь необыкновенном, а вы спрашиваете о Ю и Цю! Сановником называется тот, кто служит своему государю истиною и удаляется, если находит невозможным так служить ему. Ныне Ю и Цю можно назвать сановниками для счета». На вопрос, будут ли они повиноваться ему, Конфуций ответил: «Если дело коснется отцеубийства или цареубийства, то и они не исполнят этого».

По объяснению одного из толкователей, служить государю истиною – это значит в исполнении своего долга держаться прямого пути, а не потворствовать его личным желаниям и страстям, чтобы снискать его расположение.

Цзи Цзы-жан – сын Цзи Сунь-и-жу, который выгнал своего государя Чжао-гуна. Усвоив образ деятельности своего отца, он уже давно питал мятежные замыслы и, сделавшись луским князем, вероятно, хотел сделать Жань-ю и Цзы-лу своими министрами. Сказав, что эти два ученика его, конечно, не примут участия в цареубийстве и отцеубийстве, Конфуций хотел этим изобличить Цзы-жаня в его мятежных замыслах.

Цзы-лу хотел послать Цзы-гао начальником в город Ми. На это Конфуций сказал: «Это значит погубить чужого сына». Цзы-лу сказал: «Там есть народ, которым надо управлять, есть и духи земли и хлебов, которым надо приносить жертвы. Какая необходимость в чтении книг, чтобы научиться этому?» Конфуций сказал на это: «Вот почему я ненавижу краснобаев!»

Цзы Лу в то время достиг изрядных высот, служа аристократической патронимии Цзи, и поэтому обладал полномочиями назначать управляющих уездами. Цзы-гоо хотя по природе был прекрасный человек и честный, но неученый, и потому Конфуций находил, что ему не справиться с таким мятежным городом, как Ми.

Цзы-лу, Цзэнь-си, Жань-ю и Гун-си-хуа сидели подле Конфуция, который сказал им: «Не стесняйтесь говорить потому, что я несколько старше вас. Вы постоянно говорите, что вас не знают, а что бы вы сделали, если бы вас знали?» На это Цзы-лу легкомысленно отвечал: «Если бы я управлял владением в тысячу колесниц, окруженным большим государством, испытавшим нашествие неприятеля, а вследствие этого – удручаемым голодом, то по прошествии трех лет мог бы внушить ему мужество и направить к сознанию долга». Конфуций усмехнулся: «Ну а ты как, Цю?» Цю отвечал: «Если бы я управлял маленьким владением в шестьдесят-семьдесят ли, а то и в пятьдесят-семьдесят ли, то в течение трех лет я мог бы довести народ до довольства. Что же касается церемоний и музыки, то для этого пришлось бы подождать достойного человека». «Ну а ты, Чи, что?» Последний отвечал: «Я не скажу, чтобы я мог это, но я желал бы поучиться; и при жертвоприношениях в храме предков, при представлениях удельных князей и их сановников желал бы в черном парадном платье и парадной шапке исполнять обязанности младшего церемониймейстера». «Ну а ты, Дянь (Цзэн-си), что скажешь?» Когда замерли звуки гуслей, на которых играл Цзэн-си, он отложил их и, поднявшись, отвечал: «Мой выбор отличается от выбора трех господ». Конфуций сказал: «Что за беда? Ведь каждый высказывает свои желания». Тогда Дянь сказал: «Под конец весны, когда весеннее платье все готово, я желал бы с пятью-шестью молодыми людьми, да с шестью-семью юнцами купаться в реке И, наслаждаться затем прохладою на холме У-юй и с песнями возвращаться домой». Конфуций с глубоким вздохом сказал: «Я одобряю Дяня». Когда трое учеников удалились, Цзэн-си, оставшись подле Конфуция, спросил: «Что Вы думаете о речах трех учеников?» Конфуций сказал: «Каждый из них выразил только свое желание». «Почему Вы улыбнулись, когда говорил Ю?» – продолжал Цзэн-си. «Ю хочет управлять государством посредством церемоний, а между тем речи его не дышали уступчивостью – вот почему я улыбнулся», – ответил Конфуций. Дянь спросил: «А разве Цю говорил не о государстве?» «Откуда же это видно, что пространство в пятьдесят, шестьдесят или семьдесят ли не государство?» «А разве Чи говорил не о государстве?» «Храм предков и собрание князей разве не касаются князей? Если бы Чи был младшим церемониймейстером, то кто же мог бы быть старшим?»

Глава 12

Янь-юань

На вопрос Янь-юаня о гуманизме Конфуций сказал: «Победить себя и вернуться к церемониям значит стать гуманистом. И в тот день, когда человек победит себя и возвратится к церемониям, Вселенная возвратится к гуманизму. Быть гуманистом зависит ли от себя или от людей?» Янь-юань сказал: «Позволю себе просить Вас указать мне подробности». Конфуций отвечал: «Не смотри на то, что противно правилам, не слушай того, что противно им, не говори того, что противно им и не совершай действий, противных им». Янь-юань сказал: «Хотя я и не отличаюсь быстротою ума, но попытаюсь осуществить эти слова».

По учению конфуцианцев, Небо даровало человеку добрую природу и начертало для него неизменные законы. К сожалению, страсти помрачили, затемнили эту добрую природу, и вот для того, чтобы просветить, очистить ее, человеку необходимо возвратиться к церемониям, т. е. к правилам, которые, являясь выражением присущих человеку небесных законов, определяют деятельность человека во всех ее проявлениях. Законодателями и творцами этих церемоний являются мудрецы, или святые люди, потому что они сохранили дарованную Небом человеку добрую природу с присущими ей законами во всей ее чистоте. Поэтому победа над страстями при содействии церемоний, или правил, воплощающих небесные законы, является единственным средством к достижению гуманизма, обнимающего собою всю совокупность наших душевных качеств, и, следовательно, к очищению нашей затемненной природы или возвращению всех присущих ей добродетелей.

Победа над собою и возвращение к дарованным нам Небом правилам представляют собою работу сложную и продолжительную, и однодневная случайная победа над собою не может возвратить утраченных законов или правил, а тем более оказать могущественное нравственнообразовательное влияние на Вселенную.

На вопрос Чжун-гуна о человеколюбии (гуманности) Конфуций отвечал: «Вне дома веди себя, как будто бы ты принимал знатного гостя; распоряжайся народом, как будто бы ты участвовал при великом жертвоприношении; чего не желаешь себе, не делай и другим, и тогда как в государстве, так и дома не будет против тебя ропота». Чжун-юн отвечал: «Хотя я и не отличаюсь быстротою ума, но попытаюсь осуществить эти слова».

Когда с почтением будешь держать себя и снисходительно обращаться с другими, тогда в душе не будет места эгоизму и будет полнота душевных добродетелей.

На вопрос Сы-ма-ню о человеколюбии (гуманности) Конфуций отвечал: «Гуманизм – это осторожность в речах». На это Сы-ма-ню сказал: «Осторожность в речах – это ли называется гуманизмом?» Конфуций отвечал: «Что трудно сделать, разве о том можно говорить без осторожности?»

Такой ответ Конфуция объясняется толкователями тем, что Сы-ма-ню был человек болтливый и горячий, и Конфуций, желая предостеречь и исправить его от этих великих недостатков, дал ему этот ответ.

На вопрос Сы-ма-ню о благородном муже Конфуций отвечал: «Благородный муж тот, который скорбит и не боится». На это Сы-ма-ню сказал: «Кто не боится и не скорбит – это ли есть благородный муж?» Конфуций сказал: «Если кто, исследуя свой внутренний мир, не находит в себе недостатков, чего же ему скорбеть или бояться?»

Сы-ма-ню со скорбью сказал: «У всех есть братья, только у меня их нет». Цзы-ся ответил: «Я слышал, что смерть и жизнь зависят от судьбы, а богатство и знатность – от Неба. Если благородный муж постоянно внимателен к себе, почтителен и вежлив к другим, то во всей Вселенной все ему братья. Чего же ему беспокоиться, что у него нет братьев?»

По мнению китайцев, судьба дается человеку при его рождении; она неизменна, и ему остается только покориться ей.

На вопрос Цзы-чжана об умном Конфуций отвечал: «Умным и даже дальновидным можно назвать того, на кого не действуют ни медленно всасывающаяся клевета, ни жалобы на кровные обиды».

Умный и дальновидный есть тот, кто сумеет по достоинству и в точной мере понять и оценить медленный яд клеветы и горячие жалобы на обиды.