— Может, он больной, — шепнул я Генке.
— Хитрый, — одними губами ответил боцман.
Мне было непонятно: перед кем старик хитрит? Если он диверсант и заметил нас, то подошел бы к нам.
Наконец мне в голову пришла замечательная идея:
— Знаешь что, я сейчас подойду к нему с кормы, а ты лежи и наблюдай за ним.
— Почему это ты пойдешь? — нахмурился Генка. — Давай вместе.
Мы проползли несколько метров по-пластунски и потом в один миг подскочили к незнакомцу. От неожиданности старик вздрогнул.
— Ах вы, пострелята, — сказал он, и лицо его, доброе, все в морщинках, посветлело. — Напугали боевого партизана.
— Вы партизан? — удивился Синицын.
— Был, милый, был. Не веришь? Спроси у моих дружков-товарищей — кто в округе не знает Терентия Захаровича Тарелкина.
— Так вы дедушка нашей Лены? — еще больше удивился Генка.
— Он самый. От станции до бригады меня на грузовике подвезли. А тут шел, шел, да вот машина сломалась. — И Терентий Захарович показал на свои ноги. — Ревматизм меня замучил, чтоб ему ни дна, ни покрышки… Как перемена погоды, так хоть ложись и помирай. А помирать мне не ко времени. Вы, случаем, не с моей внучкой учитесь?
— С ней!
— А, случаем, вы не с «Авроры»?
— С нее, — сказал боцман и показал якорь на рукаве.
— Уж не боцман ли ты Синицын? — улыбнулся старик.
— Он самый, — с радостью доложил Генка. — А вы откуда знаете меня?
— Слухом земля полнится. Значит, иду я к вам. Позвала меня внучка на пионерский сбор рассказать вам про то, как мы в здешних местах воевали за Советскую власть. Да вот, незадача получилась, поясница разболелась, ноги отнимаются, — пожаловался Терентий Захарович. — Вот как ноют. Гляди, через час-другой мороз ударит.
— Какой же мороз перед маем? — удивился я.
— Обыкновенный, — спокойно ответил Тарелкин. — Помню, году в двадцать седьмом собрались мы на маевку в белых рубашках, а он как хватит, да снегу как навали… Вот и теперь, чует мой барометр, — показал он на ноги, — быть морозу.