В снежной мгле мелькали огни. Ветер с воем швырял им в лицо хлопья снега.
– Ни черта вы здесь не разглядите, – сказал Баннерман. – Вы… тьфу, пропасть! – Репортер в толстой шубе и нелепом берете налетел на него и едва не сшиб с ног.
– Извините, шериф, – пробормотал он, – забыл галоши. А тут скользко.
Впереди из темноты выплыла желтая нейлоновая веревка, протянутая над землей. На веревке раскачивалась табличка с надписью: ПОЛИЦЕЙСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ.
– Голову вы тоже забыли, – сказал Баннерман. – А ну-ка, осадите все назад! Назад, кому говорю!
– Парк – общественная собственность, шериф, – крикнул кто-то из газетчиков.
– Пусть так, но здесь ведется расследование. Так что стойте лучше за ограждением, не то вам придется провести ночь в кутузке.
Он посветил фонариком, а затем приподнял веревку, чтобы Джонни мог пройти. Они двинулись вниз по склону к заваленным снегом скамейкам. Позади сгрудились репортеры, светя фонариками, так что Джонни и Джордж Баннерман шли как бы в полосе тусклого света.
– Снег прямо в глаза, – сказал Баннерман.
– Все равно пока не на что смотреть, – отозвался Джонни.
–
– Потом. Покажите, где валялись окурки.
Они прошли еще немного, и Баннерман остановился.
– Здесь, – сказал он и осветил выпиравшую снежным горбом скамейку.
Джонни снял перчатки, сунул их в карманы пальто и, опустившись на колени, начал сметать снег с сиденья. Баннермана вновь поразило его лицо – изможденное, бледное. Сейчас он напоминал истового богомольца.
Руки у Джонни озябли, почти онемели. Снег под ладонями таял. Наконец он добрался до выщербленной, рассохшейся древесины. И все вдруг представилось ему отчетливо, будто сквозь увеличительное стекло. Когда-то скамейка была зеленого цвета, но со временем краска облупилась или стерлась. Два ржавых стальных болта скрепляли сиденье со спинкой.
Он сжал сиденье обеими руками, и тут на него нахлынуло что-то необъяснимое – никогда прежде это не ощущалось столь остро, и лишь еще раз с ним случится подобное. Изо всех сил он сжимал скамейку и, наморщив лоб, неотрывно смотрел на нее. Это была…
Сколько сотен людей сидело на ней, слушая «Боже, храни Америку», «Звезды и полосы» (