Мёртвая зона

Сидит беззаботная публика, слушает, аплодирует, в руках у всех программки, изготовленные в художественной мастерской местной школы.

В то утро здесь сидел убийца. Джонни осязал его.

На сером небе, предвещающем снег, вырисовываются черные ветви деревьев, похожие на руки. Я (он) сижу здесь, дымлю сигаретой, жду, мне хорошо, как будто я (он) могу перемахнуть через высочайшую крышу мира и мягко приземлиться на обе ноги. Мурлычу песенку. Что-то из репертуара «Роллинг-стоунз». Не могу понять, но совершенно ясно, что всё… что всё… ?

Отлично. Всё отлично, кругом всё серое, вот-вот пойдет снег, и я…

– Хитрый, – пробормотал Джонни. – Я очень хитрый.

Баннерман наклонился к нему, силясь разобрать слова сквозь завывания ветра.

– Хитрый, – повторил Джонни. Он поднял глаза на шерифа, и тот невольно попятился. Взгляд у Джонни был холодный и какой-то жесткий. Темные волосы взлетели, открывая побелевшее лицо, ветер со стоном уносился в ночное небо. Руки Джонни, казалось, были приварены к скамейке.

– Я дьявольски хитрый, – отчетливо сказал он. На губах его появилась торжествующая улыбка. Глаза смотрели сквозь Баннермана. И Баннерман поверил. Такое нельзя сыграть или подстроить. Но самое страшное… Джонни напоминал ему кого-то. Улыбка… интонации… Джонни Смит исчез, остался один силуэт. За ничего не выражающими чертами стояло совсем близко другое лицо. Лицо убийцы.

Лицо человека, которого Баннерман знал.

– Ни за что не поймаете. Всех перехитрю. – У Джонни вырвался смешок, самодовольный, издевательский. – Я всякий раз надеваю его, и как они ни царапайся… и ни кусайся… ничего не останется… а все потому, что я очень хитрый! – Его голос сорвался на торжествующий диковатый визг, который мог поспорить с ветром, и Баннерман отступил на шаг. По спине его пробежал озноб.

Хватит, говорил он про себя. Хватит, слышишь?

Джонни перегнулся через скамейку.

(Снег. Тихий, безответный снег…)

(Она защемила мне это место прищепкой, чтобы я знал. Знал, как бывает, когда заразишься. От какой-нибудь девки. Потому что все они грязные потаскухи, и их надо остановить, слышишь, остановить, слышишь, остановить, останови их, останови, останови – О БОЖЕ, ЭТОТ СТОП-ЗНАК!..)

Сейчас он ребенок. Он идет в школу по тихому, безответному снегу. И вдруг из клубящейся белизны вырастает человек, ужасный человек, ужасный черный ухмыляющийся человек, с глазами, сверкающими как две монеты, одна его рука в перчатке, а в руке красный СТОП-ЗНАК… Он!.. Это он!.. Это он!

(БОЖЕ, БОЖЕНЬКА… СПАСИ МЕНЯ ОТ НЕГО… МАМОЧКА, СПАСИ-ИИ-И МЕНЯ ОТ НЕГО…)

Джонни вскрикнул и рухнул рядом со скамейкой, прижимая ладони к щекам. Перепуганный насмерть Баннерман присел возле него на корточки. Репортеры за ограждением зашумели, задвигались.

– Джонни! Довольно! Слышите, Джонни…

– Хитрый, – пробормотал Джонни. Он поднял на Баннермана глаза, в которых читались боль и страх. Мысленно он еще видел эту черную фигуру с блестящими глазами-монетами, вырастающую из снежной круговерти. Он чувствовал тупую боль в паху от прищепки, которой мать мучила убийцу в детстве. Нет, тогда он еще не был ни убийцей, ни животным, не был ни соплей, ни кучей дерьма, как однажды обозвал его Баннерман, он был просто обезумевшим от страха мальчишкой с прищепкой на… на…

– Помогите мне встать, – пробормотал Джонни.