Мёртвая зона

Джонни посмотрел на Вейзака.

– Ваша мать жива, – произнес он.

– Нет, Джонни. Она умерла много лет назад. Во время войны.

– Ее сбил немецкий военный грузовик, и она через витрину влетела в часовой магазин, – сказал Джонни. – Она очнулась в больнице, но ничего не помнила. У нее не было удостоверения личности, никаких документов. Взяла имя Иоганна. Я не разобрал фамилии, а когда война кончилась, уехала в Швейцарию и вышла замуж за швейцарского… инженера, что ли. Его специальность – строительство мостов, а звали его Хельмут Боренц. Так что ее фамилия по мужу была – и есть – Иоганна Боренц.

Глаза сестры все более округлялись. Лицо доктора Брауна стало жестким – то ли он считал, что Джонни их всех дурачит, а может, просто ему не понравилось нарушение четкой программы опытов. Вейзак оставался неподвижным и задумчивым.

– У нее и у Хельмута Боренца родилось четверо детей. – Джонни говорил тем же тихим, слабым голосом. – Жизнь бросала его в разные концы света. Какое-то время он был в Турции. И где-то в Юго-Восточной Азии. В Лаосе или, может быть, в Камбодже. Затем приехал сюда. Сначала Виргиния, затем другие места, какие – я не понял, и, наконец, Калифорния. Они с Иоганной получили американское гражданство. Хельмут Боренц умер. Один из детей погиб. Остальные живы и здоровы. Но время от времени она грезит вами. И в такие минуты она говорит: «Мальчик спасен». Однако она не помнит вашего имени. А может, считает, что все потеряно.

– Калифорния? – произнес Вейзак задумчиво.

– Сэм, – сказал доктор Браун, – ей-богу, не стоит это поощрять.

– Где в Калифорнии, Джон?

– В Кармеле. На побережье. Не могу только сказать, на какой улице. Не разобрал названия. Оно в мертвой зоне. Как стол для пикника и лодка. Но она в Кармеле, в Калифорнии. Иоганна Боренц. Она еще не старая.

– Нет, конечно, она не должна быть старой, – сказал Сэм Вейзак тем же задумчивым, отрешенным голосом. – Ей было всего двадцать четыре, когда немцы напали на Польшу.

– Доктор Вейзак, я вынужден настаивать… – резко сказал Браун.

Вейзак будто очнулся от глубокой задумчивости. Он оглянулся, словно впервые увидел своего младшего коллегу.

– Да-да, – сказал он. – Конечно. Джону уже хватит на сегодня вопросов и ответов… хотя, полагаю, он рассказал нам больше, чем мы ему.

– Чепуха, – отрезал Браун, а Джонни подумал: Он напуган. Напуган до чертиков.

Вейзак улыбнулся Брауну, затем сестре. Она смотрела на Джонни, как на тигра в плохо запертой клетке.

– Не рассказывайте об этом, сестра. Ни вашему начальству, ни матери, ни брату, ни любовнику, ни священнику. Понятно?

– Да, доктор, – ответила она. Все равно она раззвонит, подумал Джонни и бросил взгляд на Вейзака. И он это знает.

Он проспал до четырех часов дня. Потом его повезли по коридору к лифту, спустили в отделение неврологии и продолжали исследования. Джонни плакал. Он, видимо, почти не мог контролировать себя, как все здоровые люди. На обратном пути он обмочился, и ему, словно ребенку, поменяли белье. На него накатила первая (но далеко не последняя) волна депрессии, ему захотелось умереть. Джонни стало жалко себя. Как все несправедливо, думал он. С ним произошло то же, что и с Рипом ван Винклем. Ходить он не может. Его девушка вышла замуж за другого, а мать – в религиозном экстазе. Стоит ли теперь жить?

В палате сестра поинтересовалась, не нужно ли ему чего. Если бы дежурила Мари, Джонни попросил бы воды со льдом. Но она ушла в три часа.