Суета сует. Бегство из Вампирского Узла

И вот наконец дверь захлопнулась.

Амелия подхватила Патрицию на руки и углубилась в сумрачный лабиринт декораций — сценических задников, сваленных за кулисами. Да, в рассказах о живых мертвецах была доля правды. Во всяком случае, в том, что касается их нечеловеческой силы. Амелия совершенно не чувствовала веса тела Патриции. Мало того: пробираясь между завалами декораций, она без труда проходила в таких узких местах, где ее тело просто физически не смогло бы пройти. Теперь она лишь отчасти состояла из плоти, и еще — из теней и из пыльного воздуха. Она вышла в сумрачный коридор бывшего Operahaus, оперного театра. Все здесь было странным и зыбким, как будто прошлое и настоящее смешались, и Амелия вернулась в то время, когда здесь еще не было этих геометрически правильных бетонных плит... ей казалось, она различает узор на тисненых обоях, видит лепнину под потолком... в этом театре, где состоялось ее первое выступление на большой сцене, где она встретила этого мальчика, жестокого и прекрасного ребенка, которого она знала как Конрада Штольца... где она до безумия влюбилась в это создание ночи, которое десятки лет спустя вернулось к ней, чтобы забрать ее душу.

Да, это был он, Конрад Штольц... окутанный тайной и тьмой... Или это было всего лишь воспоминание, образ в сознании, освободившемся от пут плоти и времени? Тимми Валентайн, который пришел к ней в дом престарелых, был не более чем призрачным эхом того существа, что до сих пор жило в ее воспоминаниях. Он не должен был выбрать себе этот путь — стать человеком. Все люди... они словно смутные отражения истинных сущностей, которые никогда не меняются... несовершенные копии вечности. Амелия радовалась этой вечности, что теперь ждала ее впереди. Если это и есть ад, рассуждала она, то в нем была такая запредельная красота, которую смертные не могут даже вообразить.

Вдали от шума толпы, в глухом конце коридора, между дамским туалетом и каморкой швейцаров, она завершила свой пир над телом Патриции Кзачек. А потом — потому что Амелия все же любила свою протеже, хотя ей было горько и больно слушать превосходные партии в ее исполнении и вспоминать свою безвозвратно ушедшую молодость, — она нежно сломала Патриции шею и оторвала ей голову.

— Прости, Патриция, — тихо проговорила она, а потом — хотя и не вспоминала о вероисповедании своего отца с тех самых пор, как его похоронили, уже более пятидесяти лет назад, — постаралась припомнить слова поминальной молитвы, каддиша, чтобы покончить со всем уже наверняка.

Она расчленила труп — разорвала на части голыми руками. Бережно завернула каждый кусочек в парчовую ткань, из которой был сделан костюм Юдит. Она знала, что у нее еще уйма времени, потому что теперь она слышала каждый шаг, каждый шепот, каждый вдох, которые только могли прозвучать во всем здании. Она сложила завернутые, как подарки, части тела Патриции Кзачек в дальнем конце коридора, руки аккуратно скрестила на туловище, а голову водрузила сверху. На мгновение ее охватила неодолимая лень, словно она стала толстым котом, который свернулся калачиком, лежа на солнышке. Кровь Патриции была горячей и имела пикантный привкус, приправленный напряжением от выступления и потрясением внезапной смерти. Амелия задумалась о котах и вдруг поняла, что сама стала кошкой — мурлыкающей тенью, которая вылизывала свою заднюю лапу и скребла когтями по полу, залитому кровью.

Она побежала. Вперед — плавными, бесшумными скачками. Теперь она слышала голоса зрителей, что выходили из театра, шарканье ног, сдавленный шепот:

— Ты видел? Как будто все по-настоящему... так ярко... так страшно... а эта актриса, которая третья жена... вылитая Амелия Ротштайн... они что, специально подбирали похожую? Да нет, вряд ли специально... просто мы видели то, что хотели увидеть... но кровь, эта кровь!

Она стремительно пересекла фойе. Зрители уже расходились, но в фойе все равно был народ: полицейские, медики, журналисты. Они понимали, что что-то не так... Она чувствовала кислый запах — запах людского страха. Глухие звуки шагов, утопавших в мягких коврах, сделались звонче и четче. Гулкое эхо в бетонных коридорах... Люди шли по следам крови, которые она оставила за собой. Скоро они доберутся сюда. Она повернула за угол и оказалась в толпе людей, среди мокрой обуви, железных набоек, лакированной кожи, запаха мертвых животных и едкого аромата страха. Она пробралась сквозь лес этих ног и бросилась к выходу.

Эти люди... они даже не подозревали, что та, по которой они так скорбели, сейчас совсем рядом. Ее преследовал рев человеческой крови, текущей по венам. Он был повсюду... и этот запах... пьянящий, сводящий с ума... Безумие, безумие! Амелии с трудом удавалось удерживать облик кошки... нет, она должна справиться. Прочь отсюда. На улицу... Длинная вереница лимузинов и такси, вытянувшихся вдоль узкой улочки.

Она знала, куда ей нужно попасть. Ночной воздух оживал запахами и звуками. Ее мягкие лапы нежно касались булыжной мостовой. Улочка за улочкой... Мертвые, они все мертвые: кирпичи, камни, булыжники... время от времени она ловила себя на том, что чувствует рядом присутствие жизни... как крошечные искры во тьме... сверчок, сидящий на мусорной куче... подрагивание мышиных усов... Неоновая вывеска бара у нее над головой издала странный звук — дзз-дзз, — когда заведение закрылось на ночь. Она бежала по темным улицам — туда, на окраину Тауберга, к месту своего последнего приюта.

Охотники на вампиров

Мемориальное кладбище и мавзолей Фриденсгертен располагались примерно в десяти километрах от Тауберга. Это было зловещее здание в агрессивно-неоготическом стиле, с колоннами, портиками и статуями древних богов. Памина с Тимми приехали на такси. Памина сказала:

— Она где-то в подвале... погребение назначено на завтра...

Даже если водитель такси и испытывал некоторые сомнения по поводу двух молодых людей в роскошных вечерних нарядах, которым зачем-то понадобилось ехать на кладбище посреди ночи, в нем ничто этого не выдавало. Может быть, потому, что он говорил только по-турецки. Однако он не на шутку перепугался, когда Тимми протянул ему новенькую хрустящую банкноту в сто марок и попросил забыть обо всем, что он видел сегодня ночью, на его родном языке. Таксист схватил деньги и поспешно уехал, оставив эту странную парочку стоять у железных кованых ворот.

— Ты еще и по-турецки говоришь? — спросила Памина.

— Они возвращаются, — ответил Тимми невпопад. — Но скорее всего для него мой турецкий звучал архаично.

Под одним из столбов ограды копошилась огромная крыса.

— Кто возвращается?

— Воспоминания. — Тимми сейчас не хотелось об этом думать. Это было похоже на то, когда Карла Рубенс проводила его по запутанному лабиринту его двухтысячелетнего прошлого. С той разницей, что тогда у него была Карла... а теперь он один... один на один с этой тьмой... «Может быть, я потому и хотел стать человеком, — подумал Тимми. — Может быть, эту тьму можно постичь, только будучи человеком...»