— Какие мерзкие вещи, Эйнджел? — Брайен закрыл крышку ноутбука. Он повернулся к Эйнджелу и посмотрел ему прямо в глаза, как редко делают взрослые. Потому что считают, что с детьми не о чем поговорить серьезно.
— Ну... — Эйнджел опустил глаза в пол. Потом встал и подошел к холодильнику, чтобы взять воды. — Мерзкие вещи, плохие. Но она говорит, что это все потому, что она меня любит. Что я ей нужен. И я знаю, я ей нужен. Я — единственный, кто разбирается, какие ей надо давать таблетки, по сколько штук и по сколько раз в день.
— Но вы с ней очень близки.
— Иногда я ее слышу, если она в другой комнате. Или вообще не дома. Когда-то у меня был брат. Близнец. Мы похоронили его на холме. Его звали Эррол. Как Эррол Флинн.
— Правда? Вы его сами похоронили? А как он умер?
— Я не знаю, — резко проговорил Эйнджел.
— Ты как-то странно о нем говоришь. Может быть, ты его просто придумал?
— Я же вроде уже не маленький. Это маленькие детишки придумывают себе воображаемых друзей, чтобы было не так одиноко.
— Понял, отвял.
— Расскажи лучше про новую сцену.
— Ага. — Брайен снова открыл ноутбук и нашел нужный файл. — Это сцена из снов. Ты и красивая дочка сумасшедшего ученого — вы вместе кормите гориллу в клетке. Девочка очень красивая и одета во все красное. Вы открываете клетку, и горилла вырывается наружу. Она бросается на вас, вы бежите, она бежит следом за вами по длинным запутанным лестницам — в доме, построенном в форме буквы L. Девочка забегает в ванную и запирается там. Ты подходишь к роялю — белый концертный рояль — из-под паркета сочится туман — и садишься играть. Горилла колотит в дверь с той стороны — в замедленной съемке, — а ты играешь, так отрешенно, как будто ты вообще не в этом мире, — а пока ты играешь, девочка в ванной все так же истошно кричит — тут будет еще крупный план: из-под двери сочится свет — а ты все играешь, и с каждой нотой твоя музыка становится все более неземной, все более холодной и жестокой. Как будто бездушной.
Эйнджел надолго задумался. Когда-то ему приснился похожий сон. Он играл в фа-диезе — в поп-музыке никогда не используют эту тональность, потому что она слишком сложная для исполнения; если играть на гитаре, то приходится выворачивать пальцы под невообразимым углом, а если на клавишных — то руки ходят, как крабы; это музыка разума, а не сердца. И в том сне была женщина в ванной, только он думал, что это мама. И обезьяна карабкалась вверх по лестнице — громадная, как Кинг-Конг. У обезьяны было лицо Эррола, мое лицо... и тут он вспомнил другие фрагменты сна, обрывочные картинки... пес тявкает у пожарного крана, провонявшего собачьей мочой... дверца холодильника открывается сама собой, а внутри — отрезанная голова... девочка в бассейне, вся — в рваных ранах...
— Эйнджел?
...император рыдает у статуи мертвого мальчика... художник вскрывает вены, и черный кот пьет его кровь... а потом...
Этого не было в моем сне. Это кто-то другой пытается влезть мне в сознание. Но я не позволю ему захватить мой разум, потому что я — все еще я. Все еще я.
•
Опять прогремел гром. Голос тьмы. Это хорошо. Симона вышла из леса на парковочную площадку с рядами трейлеров. Прошла незамеченной в толпе плотников, ассистентов, статистов и всяческих прихлебателей. Кто-то был занят делом, кто-то просто слонялся туда-сюда, кто-то ел, кто-то пил кофе, кто-то болтал с приятелями. Если кто-то ее и заметил, то не обратил внимания — раз она здесь, значит, так надо: Она укрыла себя иллюзией. Она была краешком тени от трейлера, тенью от грозовых туч, тенью от тени кого-то из этих людей.
Она стояла в сторонке и наблюдала. Вот трейлер с табличкой: МИСТЕР ТОДД. Но она знала, что Эйнджела там нет. Какая-то испанка, в ярком кричащем костюме и с очень тщательно уложенной прической, стучала в дверь.
— Это Габриэла, — кричала она. — Марджори, Марджори...
Симона подобралась ближе. Дверь открылась. На пороге стояла мать Эйнджела. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, сквозь которую просвечивала обвисшая грудь. На лице — преждевременные морщины. На всклокоченных жиденьких волосах виднелись следы полусмывшейся краски.