— Чтобы боль прекратилась. Да. Наверное, знаю, — ответил Эйнджел.
Тимми наконец отпустил его руку. К руке прилип холод. Рукоятка кинжала тоже была холодной как лед. Но буквально за считанные секунды... как будто вобрав в себя ярость, клокочущую у него внутри... рукоятка нагрелась. Эйнджел едва не выронил кинжал — таким он стал горячим. Руку жгло. Эйнджелу показалось, что он чувствует запах опаленной плоти. Он все-таки уронил кинжал, который со звоном упал на кафель. И только тогда Эйнджел вспомнил, где он — у себя в ванной. Зашел пописать.
«Не надо мне никакого кинжала, — подумал он со злостью. — Не надо мне никакого мистического дерьма. Мне сейчас хочется лишь одного: доснять эпизод и завалиться спать. И чтобы, когда я засну, мне не снились кошмары...»
Он сделал то, зачем пришел, и застегнул молнию.
Не буду его подбирать, этот нож, решил он.
Пусть это сделает кто-то другой. А я не хочу.
— У тебя очень красивый голос, — сказал Тимми Валентайн из зеркала. — Он заслуживает того, чтобы его отголоски звучали для будущих поколений.
Эйнджел решительно шагнул к двери, но потом все-таки обернулся. Существо в зеркале никуда не делось. Вот оно — за зеркальной гранью, вдруг окрасившейся темно-красным. Он посмотрел на него в упор. Смотрел долго и пристально. И думал о вечности. Об Эрроле в холодной земле. Господи, как он его ненавидит, Эррола. Если бы брат был жив, мать бы не стала его заставлять делать такие кошмарные вещи. Все у них было бы хорошо. Черт. У меня никогда не будет нормальной жизни. Единственный выход — убить себя... или то существо, которое пожирает меня с того дня, когда мы закопали Эррола в землю...
И Эйнджел Тодд поднял с пола кинжал.
Сердце бешено билось в груди.
•
— Торрес, давай быстрее, — сказал Остердей. — Уже все готово. Сейчас снимаем. — Он колотил в дверь трейлера, где каскадер одевался для съемок сцены с огнем.
Ассистент режиссера и все остальные ребята из съемочной группы отошли на безопасное расстояние. Все были в защитных костюмах из несгораемой ткани — на случай, если что-то пойдет не так. Вид у них был тревожный. Жар от огня обжигал легкие. Дышать было нечем. Хотелось укрыться в лесу, который манил свежестью и прохладой.
Остердей постучал еще раз. Потом решил войти.
— Блядь, где ты там? Только тебя и ждем. Каскадер обернулся к нему.
Остердей замер на месте. Что-то с Торресом было не так. Какой-то он стал другой. Да это, похоже, вообще не Торрес... не худощавый мужчина, который лишь
Впрочем, ругаться со звездами — это последнее дело, поэтому Остердей просто сказал:
— Здравствуйте, мистер Сирота. Я вижу, вы уже здесь. Пришли познакомиться с дублером?
Сирота (все знали, что он заранее вживается в роль по методу Станиславского и иногда явно перегибает палку, но Остердей мог бы поклясться, что он — вылитый Дамиан Питерс, этот придурочный телепроповедник) сказал:
— Все поменялось. Я буду работать на эпизоде сам. Кто это — Питерс или Сирота? Остердею вдруг стало не по себе. Он сам никогда не смотрел эти религиозные шоу, но его мама не пропускала ни одной передачи и вечно портила им семейные праздники — День Благодарения, скажем, или Рождество, — усаживалась перед теликом и отключалась на «Час небесной любви», глядя в экран совершенно остекленевшим взглядом.