В зале по-прежнему тихо. Ни звука. Зрители как будто околдованы. Задержали дыхание. Все, как один. Он тоже не дышит, но это, наверное, потому, что ему просто не нужно дышать. Крови уже нет, и разорванной ведьмы — тоже. Он всосал все в себя. Наверное, он вырвался у нее изнутри, как какой-нибудь монстр из фильма ужасов. А потом сделал так, чтобы она исчезла.
Он смотрит мне прямо в глаза. Его бескровные губы кривятся в подобии улыбки — он улыбается мне. Он говорит мне:
— В тебе больше страсти, чем было во мне.
— Ну... я бы так не сказал, ну, то есть... я изучил все твои альбомы, но видео у тебя было мало, два-три клипа, не больше, потому что ты ушел раньше, чем MTV по-настоящему раскрутилось... — Вот, блин, на фиг! Он — живая легенда, а ты просто мальчишка из горных штатов, и ты ему вешаешь на уши всякий бред!
— Эйнджел, Эйнджел. Ты так хорошо меня сыграл. Ты бы хотел стать мной, если бы это было возможно?
— Да, наверное. Мне бы очень хотелось прославиться.
— Если бы ты только знал, Эйнджел, сколько боли пришло с этой славой.
Я вдруг понимаю, что разговор идет лишь между нами. В том смысле, что его больше никто не слышит, мы разговариваем друг с другом в замкнутом времени, микроскопической трещинке между двумя расколотыми секундами — во времени, что внутри, а не снаружи. Потому что снаружи время остановилось, и все застыло. Буквально все. Крик Ирвина Бернштейна. Щека, которая дергалась, но теперь больше не дергается. Зрительный зал — как застывший кадр. Панорамная фотография зала. Время остановилось.
— Выйди на свет, я хочу на тебя посмотреть, — просит он.
Я делаю шаг. Мне слегка боязно, но его взгляд как будто гипнотизирует.
— Ты действительно очень похож на меня, — говорит он. — Но понимаешь, я должен всегда оставаться тем, кто я есть. Я не свободен, как ты. Однажды я попытался разорвать этот круг, но меня утащили обратно. Я — архетип. Расти, развиваться, меняться — это не для меня. Ты можешь стать мной на какое-то время, но потом ты изменишься. Ты станешь мужчиной. Я — нет.
И вот тогда я расплакался. Стою и реву в три ручья, потому что он заглянул в меня и увидел все то, что меня так пугает — эту темную вещь, мою мать и Беки Слейк в сумраке у нее за спиной, этот постыдный секрет, из-за которого я не хочу становиться взрослым.
— Господи, ты понимаешь. Блин, ты все понимаешь, — говорю я. — Я не хочу становиться мужчиной. Я не хочу меняться. Мне так страшно, что я скорее убью себя.
Он прикасается к моей щеке. Под его пальцами мои слезы превращаются в лед. Его рука обжигает... ну, как будто тебе в лицо запустили тяжелым снежком.
— Сейчас я тебе покажу, как это делается, — говорит он. Озорной огонек на секунду вспыхивает у него в глазах, но потом он опять становится серьезным и отворачивается от меня, и я чувствую, как время сдвигается с мертвой точки — время снова пошло, — и зрительный зал оживает, и музыка включается сама по себе, и он закрывает глаза, и подхватывает мелодию, и поет с середины фразы; он пропевает всего две-три ноты, и я уже не сомневаюсь, что только что я разговаривал с Тимми Валентайном.
•
Когда музыка затихает, он говорит. Ему поклонялись, как богу. Перед ним трепетали. Его обожали. Другого такого, как Тимми Валентайн, не было и не будет. Ребенок, который сумел вдохнуть в банальную музыку восьмидесятых столько вечности, столько боли, столько неизбывной тоски.
Он говорит, зная, что все его видят и узнают. Молоденькие девчонки с яркими лентами в волосах — желтыми, розовыми и зелеными. Повзрослевшие панки, которые высмеивали его и подражали ему в смысле внешнего вида. Журналисты. Двоих-троих он даже знает по именам. Они осаждали его дом в холмах, жадные до новостей. И даже в самом конце один из них был рядом с ним.
Он говорит. Его голос звучит, как музыка — очень серьезная музыка, — даже без инструментов, без ведущей мелодии.
— Вы знаете, кто я. Я не могу оставаться здесь, с вами, надолго. Когда-то давно я был с вами во плоти. Вы видите — я нисколечко не изменился. А я так хотел измениться. Две тысячи лет я искал утраченные кусочки моей души. Многие умерли, отдавая мне кровь, чтобы я мог продолжать. Это был долгий и медленный поиск. Мне понадобилось четырнадцать веков, чтобы узнать сострадание, и еще шесть — чтобы найти Сивиллу и Мага, тех, кто создал меня сексуальной магией в пламени умирающего города.