Стая

Местечко оказалось весьма живописным: унылые блочные пятиэтажки остались за спиной, домишки частного сектора лепились к берегу в стороне, выше по течению. А здесь – безлюдье: высокий обрывистый берег, бурлящая вода далеко внизу, и ты один…

И мост, вернее, два: один действующий, железнодорожный; от второго – старинного, царской еще постройки – осталась лишь опора, высящаяся на крохотном островке посереди реки. Мощная опора, основательная, никакого сравнения с железобетонной конструкцией, по которой полз Макс к жизни и воздуху. Громада, сложенная из здоровенных гранитных блоков, вызывала фортификационные аналогии: этакий форт Баярд в миниатюре…

Река здесь была мелкая, бурливая. Макс присел на траву, смотрел на пенистую, шумно обтекающую камни воду… И вспоминал другую реку и другой высокий берег… И другой день.

…В тот день пал Бихач.

По крайней мере, именно так газетчики, освещавшие балканскую войну, назвали случившееся. На самом деле обгоревшие руины небольшого и некогда красивого городка в реку Уну не падали, стояли как стояли. Просто перестал существовать защищавший Бихач элитный пятый корпус боснийской армии, вышколенный и натасканный натовскими миротворцами. Радоваться победе было почти некому. У победителей – у объединенных отрядов сербов, мусульман и российских добровольцев – потери были немногим меньше.

А еще в тот день погиб Прапорщик. Погиб, когда все уже заканчивалось, когда выковыривали из развалин последние огневые точки. Пуля ударила в висок. Умер Прапорщик мгновенно.

Макс похоронил его своими руками, за городом, на высоком берегу Уны. Грусти не было, тоски не было. Не было вообще ничего – какая-то бессмысленная пустота внутри.

Он тогда выпил сто грамм разведенного спирта у свеженасыпанного холмика, с отвращением закусил черствой горбушкой (черного, ржаного хлеба тут почему-то не пекли, а из белого, даже когда он пышный и мягкий, – какая уж закусь…). Посидел, вспоминая.

На войне, уже второй (срочная служба выпала в Приднестровье) Макс оказался случайно. Ему так казалось – случайно. Жил он тогда у Прапорщика (государство, обязавшееся обеспечивать детей-сирот жилплощадью, от обязательств не отказывалось, но и выполнять их не спешило.) К Прапорщику пришел бывший его сослуживец, теперь носящий форму казачьего сотника – шашка с затупленным лезвием, широченные лампасы, защитного цвета френч, словно позаимствованный из костюмерной студии, ставящей фильмы о гражданской войне.

На груди побрякивали награды – и старые, советские, и новые, незнакомые. Особенно выделялся архаичным видом большой серебряный крест… И форма, и награды казались слегка бутафорскими, но страшный шрам, сползающий со лба на скулу, был настоящим. И свежим.

Пили много. За встречу, за какие-то минувшие дела, не совсем понятные Максу. Дрозд (так звали гостя; Макс подумал: прозвище, но оказалось – фамилия) вернулся из Боснии. Ненадолго – отдохнуть, подлечиться, да и гульнуть по полной программе на заработанные кровью денежки.

Рассказывал много, и рассказы казались странными Максу, привыкшему совсем к другой войне – к войне, на которой не понятно ничего, на которой ты выпрыгиваешь из кунга с автоматом в руках, и в ночи идет бой, и неясно, кто убивает, кого и зачем, и нет никого, кто бы объяснил, и тебе приказывают: занять рубеж и окопаться, и ты окапываешься, и всматриваешься в темноту до боли в глазах, но долго ничего не происходит, а потом ночь взрывается выстрелами и на вид безобидно-красивые светляки трассеров чертят красные царапины – в тебя, в тебя! – и палец рвет спуск, приклад долбит плечо – куда? в кого? зачем? – а потом все заканчивается, кунг переваливается по ухабам обратно – к казарме, к построениям и нарядам, и никто тебе так и не объяснит, в кого ты стрелял и зачем…

У русских казаков-добровольцев в Боснии все было иначе, – по рассказам Дрозда. Там наши парни знали, в кого стреляли, а самое главное – зачем. А наказаний у казаков было всего два, никаких тебе гауптвахт и нарядов вне очереди, – нагайкой по спине за мелкие прегрешения, расстрел – за крупные (в том числе за мародерство и изнасилования, что бы там не писали о «псах войны» демократические журналюги).

…Макс думал, что Прапорщик в свои шестьдесят три окажется самым старым из русских, приехавших на ту войну, – и ошибся. В их отряде было два семидесятилетних деда, и отнюдь не в такой приличной, как Прапорщик, физической форме. Один – старый партизан, воевавший здесь еще с гитлеровцами, прекрасно знавший местность; был он минером от Бога, способным смастерить фугас из любых подручных материалов, и многому научивший молодежь; второй – танкист, дошедший до Берлина, не пожелавший ждать смерти, существуя на нищенскую пенсию. Оба старика хотели одного – закончить жизнь в бою, с оружием в руках. Повезло только одному, танкист попал в плен к усташам – умирал долго и страшно.

Прапорщик приехал не умирать, а драться и побеждать. И погиб – за два часа до победы.

…Макс тогда допил спирт, скомкал пластиковый стаканчик. Взял саперную лопатку, разровнял холмик, прикрыл отложенным в сторону дерном (усташи имели обыкновение мстить даже мертвым русским). Поднялся и пошел в сторону догорающего Бихача. Шел и думал, что опять остался один…

С Танцором они встретились спустя десять лет после того дня, когда пал Бихач.

3.

– Дело это мне сразу не понравилось. Вроде бы ничего необычного, вон, в ИДН7 целая картотека на таких беглецов пятнадцатилетних… Причем не только из проблемных семей бегут, порой посмотришь – что еще чаду не хватает? – как сыр в масле катается. А ему свободы, видишь ли, надо. Самовыразиться хочется. Поколение некст, блин… Но здесь история другая. Просто так, с бухты-барахты, никто и никогда не бегает. Тем более налегке и в незнакомом городе. А тут никаких вроде причин: с матерью не ссорилась, жила дружно. В компаниях подозрительных не вертелась, и с отчимом тоже конфликтов никаких – потому как нет его, отчима… Но начальство давит – факт похищения ничем не доказан, явный побег. Так что пересылайте, Иван Степанович, материал в ИДН по месту жительства исчезнувшей, нечего тут нам отчетность портить… Ну, с начальством у нас спорить не принято, я под козырек, а сам думаю – продинамлю это дело пару дней, к погранцам съезжу для очистки совести, да и узнаю, не было ли у соседей чего похожего в последние годы. Может, «коллекционер» какой завелся… Манера вполне похожая. Они, гниды, сельскую местность любят особенно…

Граев понимающе кивнул. Проблема «коллекционеров» была ему знакома.