– В каком-то смысле он прав. Но в античное время это таинство – печенье, напиток и так далее – можно было получить только в самом элевсинском храме. Тех, кто покупал его за огромные деньги и хранил дома, преследовали как преступников.
– Помню-помню, – сказал я. – В симуляции я хорошо все знал… И это «брекекекес-коакс-коакс». Я понимал, откуда это. Но я никогда не смотрел Аристофана. Тем более – в древних Афинах.
– Нейросеть генерирует вашу античную идентичность на основе допустимого и вероятного. Информация подкачивается в фоновом режиме. Точно так же, как с гладиаторским боем. Вам все еще нравится быть эллином?
Я добавил себе коньяку.
– Нравится. Сейчас мне кажется, что даже геометрия пространства становится другой. Я имею в виду…
Я замешкался в поисках слова.
– Вы говорите про выстраиваемую мозгом перспективу, – помог Ломас. – Она в некотором роде культурно обусловлена и в античности действительно была иной. Это видно по фрескам. Есть серьезные научные работы, исследующие данный вопрос. Симуляция, конечно, все отражает.
– Даже не это главное, – продолжал я. – Дело в эмоциональном фоне. Все кажется сильным и юным. Многообещающим и свежим. Не знаю, как объяснить…
– Вы правильно сформулировали, – сказал Ломас. – Совершенно правильно. Сильным и юным. Мы про это уже говорили после вашего первого погружения, помните? Поглядите на графин. Почти такой же можно увидеть на римской фреске. Но сейчас все понятия, слова и образы стали на две тысячи лет старше. Они просверлены множеством уже отцветших умов – точно так же, как камни древних дорог продолблены бесчисленными тележными колесами, которые давно сгнили. По этим колеям мы незаметно переехали в другую геометрию ума, и дело тут не только в изменившейся перспективе. Ум изменился так же, как меняется сам человек, превращаясь из юноши в старца.
– Разве абстрактные понятия могут стареть?
– Еще как. В Риме они были относительно свежими. Во всяком случае, до того, как их сдали в христианскую прачечную. Но даже в античности многим мистам казалось, что все вокруг сгнило и истрепалось по сравнению с юностью Египта и Вавилона… А в Вавилоне и Египте точно так же восхищались чистотой и силой неведомой нам древности.
– Вечная тема, – сказал я.
– Да. Примерно как с испорченностью новых поколений, на которую жалуются старцы. Вы же понимаете, что дело не просто в склонности стариков к брюзжанию. Новые поколения действительно испорчены по сравнению с предыдущими. Искажена культурная и ментальная матрица. Почему человек стареет? Потому, что его тело копирует себя с ошибками. То же происходит с духом. С человечеством вообще. Возможно, смысл истории в том, чтобы выяснить, как долго может продолжаться это гниение абстрактного до того, как наша реальность рассыплется окончательно…
Я пыхнул сигарой. Ломас обожает уходить в дебри таких умопостроений. Почему бы там не погулять за его зарплату.
– Эти изыски для меня сложны, адмирал. Но свежесть, о которой вы говорите, в симуляции определенно присутствует. Мне кажется, что красный цвет там совсем другой. И синий. В смысле, они такие же. Но гораздо… гораздо… В общем, обычные цвета делают тебя счастливым. Совершенно не понимаю, как нейросеть добивается подобного результата.
– Не понимает никто, – вздохнул Ломас. – Даже сама нейросеть. Она просто смешивает культурные коды в нужной пропорции, добавляет нашего собственного допамина, и возникает этот эффект. Но вам и не нужно понимать. Вы знаете.
– Кое-что я все-таки понял, – сказал я. – Я вижу, почему люди уходят в эту симуляцию навсегда. Это как наркомания. Человек не хочет разрушения эйфории.
– Вероятно, – ответил Ломас. – Но привязанность возникает не к химической субстанции, а к новой интерпретации потока впечатлений, падающих на другую матрицу восприятия. Ум оказывается в незнакомой прежде самоподдерживающейся фиксации и находит в ней счастье. Побег в античность вполне реален. Порфирий в своей брошюрке не врал.
– А это легально?
Ломас засмеялся.