Константин Левшин был действительно писаным красавцем. Стройный, высокий, длинноногий, широкоплечий, с классически правильным лицом, большими глазами, прямым носом, твердым подбородком и копной вьющихся волос цвета спелой ржи. Одним словом, расхожий эталон образа прекрасного рыцаря в сияющих доспехах. Понятно, что в «Евгении Онегине» он исполнял заглавную партию. И его участие в пуччиниевской «Тоске» придавало всей опере особый колорит, заставлявший меломанов снова и снова доставать билеты на этот спектакль.
– У нас говорят: «В опере тенор и сопрано хотят быть вместе, а баритон им мешает», – со смехом объясняла Дорошина. – Возьмите почти любое либретто классической оперы: героиня – сопрано, ее возлюбленный – тенор, а какой-нибудь нехороший тип, который или сам хочет жениться на сопрано, или стремится по другой причине им помешать, – непременно баритон. Вы либретто «Тоски» знаете или нужно рассказывать?
– Знаю, – кивнул Юра.
– Что ж, вы неплохо подготовлены для милиционера. Так вот, когда художник Каварадосси – молодой стройный красавчик, а начальник тайной полиции Скарпья – старый толстый урод, то выбор Флории Тоски понятен. А вот когда Каварадосси – маленький толстенький немолодой тенор, а Скарпья – красавец Левшин, тут, знаете ли, есть о чем подумать, – она лукаво улыбнулась.
Да, Абрамяна можно понять. Месяц подготовки даром не прошел, и в только что сказанном Юра Губанов понял абсолютно все. А если примерно то же услышал в свое время Абрамян или кто-то из его коллег? Их реакция вполне объяснима: бегом, подальше отсюда, здесь одни сумасшедшие или инопланетяне. Может, в шестьдесят шестом году оперативникам и пытались рассказать об этом конфликте, да только они слушать не стали.
Константин Левшин быстро привык к звездному статусу, у него была огромная масса фанатично преданных поклонниц, которые поджидали и возле служебного входа в театр после спектакля, и около дома, заваливали цветами и знаками внимания, писали письма. Он был участником всяких концертов, которые непременно сопровождали крупные партийные и правительственные мероприятия и устраивались на телевидении в честь праздников и знаменательных дат.
Петь Валентина в «Фаусте» для Левшина было не внове, музыкальный текст он знал, слова тоже не забыл, оставалось отработать нюансы, требуемые режиссером и дирижером. Готовить партию он должен был с концертмейстером Нателлой Давидовной Орбели, которая в своей профессии считалась одной из лучших в стране.
– Распределение понятно: звездному вокалисту полагается звездный концертмейстер. А Владилену Астахову назначили репетировать с Анной Труфановой, молоденькой женщиной, которую только недавно приняли по конкурсу в Большой. И вот на сведении…
Так, стоп. Что еще за «сведение»?
– Вокалист учит всю свою партию, а в ней есть не только его соло, но и ансамбли, и хор. Когда все выучено индивидуально, нужно сводить все воедино: отрепетировать каждый дуэт, или терцет, или квартет, распределить динамику и нюансировку ансамбля, добиться нужного звучания, нужных эмоций, чтобы получилось то, что хочет режиссер-постановщик. И еще нужны мизансценические репетиции, чтобы каждый исполнитель запомнил, где он должен стоять, куда идти, что брать в руки, что в эти моменты поет он сам и что поют и делают другие участники. Вообще знать, что делают твои партнеры по сцене, необыкновенно важно, потому что любая необычная или непривычная деталь может сбить с толку, исполнитель может растеряться, потерять настрой, сбить дыхание и потом не пропеть длинную фразу как положено.
И вот на первом же сведении разгорелся конфликт. Репетировали терцет Фауста, Валентина и Мефистофеля. Тенор и бас работали нормально, а баритон Левшин начал сбиваться. Раз, другой… За роялем сидела Нателла Давидовна, она вела репетицию.
– Константин, в чем дело? – спросила она. – У вас же все выучено.
Левшин вдруг взорвался.
– Вот именно! У меня-то все выучено, а он что поет? – закричал баритон, тыча пальцем в тенора Астахова. – Что это за текст? Что это за слова? Откуда это все взялось? Мне это мешает!
– Мне так удобнее петь, – объяснил Астахов. – Смысл же не меняется.
– Ему удобнее! – еще громче заорал Левшин. – А мне – нет! Меня это сбивает, я не могу так работать! Я привык в этом месте слышать совсем другие слова! Пусть поет, как принято, без деревенской самодеятельности!
Астахов уступать не собирался, Нателла Давидовна попыталась сгладить ситуацию и успокоить Левшина, но тот бушевал все сильнее. При этом всячески демонстрировал, что тенор для него – никто, даже не обращался к нему лично, адресуя все свое негодование исключительно другим присутствующим.
– С кем он готовил партию? Кто его концертмейстер?
Услышав имя Анны Труфановой, баритон разошелся еще сильнее.
– Эта девчонка? Да что она себе позволяет? Она что, не знает, что я пою Валентина? Набрали ремесленников, которые ничего не умеют! Петь ему, видите ли, неудобно! Надо учиться артикулировать, а не слова менять, как в голову придет. Не умеет пропевать все звуки – пусть выметается из Большого театра! Вызовите сюда эту соплячку, я ей объясню, как нужно готовить партии, когда участвуют звезды!