– А что, не валялись и не умоляли?
– Говорят, что нет. Нателлу Давидовну, как выяснилось, ценили куда больше, чем зарвавшегося баритона. Нателла приносила стране валюту, ее же приглашали и в Венскую оперу, и в Лондон, и в Чехословакию. А Левшина зарубежные театры до той поры не звали на гастроли. В общем, на «Фаусте» его заменили, взяли хорошего крепкого баритона из второго состава, и он отлично справился.
Дорошин снова язвительно ухмыльнулся:
– Страшненький был, как жизнь бездомного, потому и работал как каторжный, и пел хорошо. До сих пор является солистом Большого. Да, внешняя красота развращает, это точно. Не всегда, но достаточно часто. По крайней мере, у нас, в опере.
– А дальше как было? – нетерпеливо спросил Губанов. – После того как его сняли со спектакля?
– Дальше были какие-то склоки, я не вникал. Важен результат: Левшин начал пить, его выгнали из Большого, какое-то время он преподавал в Гнесинке, но и оттуда его выперли, потом был иллюстратором в консерватории, потом в музучилище. Короче, скатывался все ниже и ниже. А потом совсем пропал из поля зрения. Даже не представляю, где он может быть сейчас. А что, собственно, случилось? Зачем милиция ищет Левшина?
– Я не ищу. Я собираю информацию об Астахове, мне рассказали про конфликт с «Фаустом», и захотелось разобраться, – невнятно пояснил Юра. – И еще вопрос: а кто такой иллюстратор? Почему вы сказали, что он на подпевках у концертмейстеров?
– Иллюстратор – это музыкант, который солирует, чтобы проиллюстрировать работу другого музыканта. Например, чтобы оценить уровень концертмейстера, с ним вместе должен выступать вокалист или инструменталист. Ну а как иначе-то? Концертмейстер должен уметь уловить замысел солиста, оттенить его исполнение. Это невероятно сложная профессия. У солиста есть собственное представление о том, как должно звучать произведение, и если концертмейстер «свой», с которым много репетировали, то все понятно, а если незнакомый, который не знает твоего замысла и твоей манеры исполнения? Человек за роялем должен проникнуть в душу исполнителя и перестраиваться прямо на ходу. Кроме того, солисты ведь допускают ошибки, и концертмейстеры должны их услышать и моментально отреагировать, иначе дальше получится «кто в лес – кто по дрова». Разойдутся на полтона, а то и на тон, или длину паузы не угадают, или с темпом напортачат. Вокалист может захотеть петь в другой тональности, повыше или пониже. А если вокалист не абсолютник, то без отличного транспорта вообще никуда.
– Володя!
Лицо его рыжеволосой супруги горело негодованием.
– Ну как так можно! Юрий – милиционер, а не студент консерватории. Возьми себя в руки. Давай быстро покажем Рахманинова – и беги, у тебя скоро репетиция начнется.
«Это полный абзац, – с тоской подумал Губанов. – Ох, как я теперь понимаю Абрамяна! Я готовился-готовился, на занятия ходил, слушал, спрашивал, литературу какую-то читал, даже нотную грамоту худо-бедно освоил, думал, что теперь-то все пойму. А вот ни фига!»
Дорошин встал возле рояля, сделал несколько вдохов. Его жена взяла только одну ноту, повисла пауза, потом он запел, следом вступил рояль. Через полминуты все оборвалось. «Как странно, – мелькнуло в голове у Юрия, – зачем была та единственная нота? Дорошин начал петь не с нее, даже такой олух, как я, это услышал».
– Пап, ты на полтона не попал, – послышался голос из угла классной комнаты.
– Вот! – Дорошин торжествующе улыбнулся. – Перед вами абсолютник. Игорь все услышал, у нашего ребенка абсолютный слух. Я умышленно начал не с той ноты, и Танечка вынуждена была на полтона поднять всю фактуру, то есть транспонировать всю партию рояля на полтона выше. Без подготовки, без предупреждения, просто из головы. Думаете, это легко? Более того, она должна была услышать, на сколько я ошибся – на полтона, на тон, на полтора, то есть в какой тональности пою, и с ходу переложить партию в эту тональность. Транспонирование – это отдельная дисциплина в музучилищах и отдельный тур на всех конкурсах. По-простому называется «транспорт».
Владимир Николаевич ушел на репетицию. Татьяна Васильевна посмотрела на часы.
– У меня есть еще полчаса до следующего занятия, так что, если у вас остались вопросы – задавайте, иначе потом придется долго ждать: я освобожусь не раньше восьми вечера.
Вопросы, конечно, были. Но не по делу. Просто Юрий Губанов не мог преодолеть природную любознательность.
– Я не совсем понял то, что вы с Владимиром Николаевичем мне сейчас показали, – признался он. – Вы сыграли какую-то ноту, потом он начал петь с другой ноты. Это специально?
– Не сыграла, а взяла, – со смехом поправила его Дорошина. – Это был рассказ Старика из оперы Рахманинова «Алеко». Не весь, конечно, только самое начало, три первые строки. Очень коварная штука, очень, даже для опытных вокалистов, а уж для тех, кто плохо слышит тон, – вообще кошмарный ужас. У Рахманинова в партитуре стоит одна нота до, потом пауза и вступает голос, но вступает с фа-диез. Идите сюда, я вам наглядно покажу.