Стало тихо.
– Ты, Жоха, грамотей, ты чти, – велел Агап.
Бережно достав из-за пазухи свиток, один из его подручных развернул бумагу.
– «Сим объявляется во всенародное известие! Жалуем мы с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в подданстве у помещиков, быть верноподданными собственной нашей короне! И награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и вечным казачеством, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих податей! Владением землями, лесными и сенокосными угодьями! И рыбными ловлями! Освобождаем от всех чинимых злодеями-дворянами народом отягощениев! Повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях, оных разорителей ловить, казнить и вешать, и поступать с ними так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой сможет возчувствовать тишину и спокойную жизнь, которая до века продолжаться будет!» Подписано: «Петр Третий, император и самодержец всероссийский».
– Положим, ничего такого с крестьянами мы не чинили, но манифест составлен сильно, – поделился Катин с женой впечатлением от услышанного.
– Скоты, – кратко ответила Полина. – Ты гляди, что они делают!
Как только чтение бумаги закончилось, Агап махнул рукой, и крестьяне кинулись на добычу.
Началась свалка, почти сразу перешедшая в драку. Бабы не могли поделить, рвали на куски Полинины платья, мужики колошматили друг друга за охотничьи ружья, сапоги, стулья. Кто-то вопил, кто-то захлебывался руганью. Замахивались и опускались кулаки, на траве шевелилась и рычала куча-мала.
Агап покатывался от хохота, покрикивал:
– Круши, голытьба! Костей не жалей! А ну, кто ловчее!
Он был одет богато. На кафтане золотой позумент, сабля в серебряных ножнах, за шелковым кушаком два хороших пистолета.
Наконец от имущества остались только книги да древко гартенляндского флага, висевшего в кабинете хозяина. Полотнище содрали – видно, бабам на платки, девкам на ленты. Еще никому не воспонадобились глобус и портрет Дидерота, разодранный и без рамы. Но шуму меньше не стало. Крестьяне бились между собой, и пожива переходила из рук в руки.
Агапу потеха прискучила.
– А ну, хлопцы, шугай их, пока не переубивались!
Казаки с гиканьем, с бранью, с нагаечным свистом кинулись на крестьян. Те бросились врассыпную, уволакивая кому что досталось. Один – плотник Миха, которому Луций когда-то привез из города набор хороших инструментов, – остался с пустыми руками. Он подобрал земной шар, повертел в руках, плюнул, швырнул оземь, а после изрубил топором.
– Зачем?! – дернулся Катин.
Но Михе этого показалось мало. Он стал хватать книги и одну за одной, с ожесточением, кидать в огонь.
– Я совсем не понимаю людей… – убито пробормотал Луций.
– Чего тут понимать? – Жена скривила губы. – Когда человек решает быть скотиной, ему трудно остановиться. Бог с ними, с книгами. Скорей бы оно окончилось.
А дело шло к концу.