Совок-4

— Ко-корнеев, т-ты, что, совсем д-дурак?! — и я даже успел подумать, что сейчас не лучшее время для того, чтобы обижаться, прежде, чем ответить.

— Конечно, дурак! — не без грусти согласился я с прокурорской сожительницей, — А был бы я умный, душа моя, разве влюбился бы я в такую неряху, которая ложкой из тарелки с борщом, лезет в банку со сметаной!

— А ты в меня влюбился? — уже без заикания, но всё еще отдельными между конвульсиями словами последовал внятный прокурорский вопрос. — Ты ведь, наверное, мне опять врёшь, Корнеев!

— Дурак-то я дурак, Эля! — смирился я с её оценкой своего скорбного от контузий интеллекта, — Но не настолько, чтобы пропустить такую умницу-красавицу, как ты и не влюбиться без памяти! — почти не лукавя признался я, — А, как православный комсомолец, врать беременным женщинам я не приучен! Я ведь, Эля, в религиозной старообрядческой семье воспитывался. В большой строгости! А это у нас большим грехом считается, Эля, беременным врать!

С минуту женщина в прокурорском обряде и с мокрым лицом что-то пристально высматривала в моей физиономии. Потом она отвернулась и задумалась. Потом снова посмотрела на меня и скомандовала голосом прежней Клюйко.

— Ты иди пока, кофе приготовь. А я минут через пять приду, мне в ванну надо, — уже деловито вытирая тыльной стороной ладони глаза, распорядилась советник юстиции.

Это как же они с ума так не сходят? При таких-то перепадах настроения? Подумалось мне. Но углубляться своими и без того израненными мозгами в непознаваемое я не стал. Я пошел на кухню выполнять прокурорский наказ.

Эльвира Юрьевна появилась не через пять минут. И даже, не через пятнадцать. Вышла она на двадцать третьей минуте, судя по стрелкам на моих часах. Рисковать с попреками я не стал, а просто в четвертый раз включил конфорку под чайником.

Зато у этой обновленной прокурорши было не красное лицо. И оно не было распухшим. И из одежды на ней была лишь моя рубашка. Это мне понравилось больше всего. Значит, верной мы дорогой идём, товарищи!

Полностью успокоившаяся барышня уселась за стол и стыдливо заправив между ног полы рубашки, стала смирно дожидаться кофе. Я тоже делал вид, что ничего особенного не произошло и расставлял перед гостьей все необходимое для кофепития.

Удар по затылку она мне нанесла, когда я повернулся за чайником к плите. И удар, на этот раз был не железом, а вопросом. Но от того не менее сокрушительным.

— Это ведь ты убил Мелентьева, Серёжа? — голос Эльвиры был спокоен до бесцветности, — Да, он был сволочь, но зачем было убивать?

Смятение длилось доли секунды. И не в моем мозгу. Мой разум, в отличие от юношеского был спокоен. Следачья поговорка из девяностых здесь еще не в ходу. «Одно дело знать и совсем другое, доказать!» — лет через двенадцать появится в сообществе оперов и следователей такая присказка.

Так вот, доказать мне что-либо относительно реальной версии о смерти полкана никто не сможет. Даже, если мой самый лучший и верный друг Вова Нагаев вдруг затеется с показаниями о том, как мы вывозили остывшего Аркадия к забору Сульдиной. Мне и делов-то в таком несуразном случае, всего-то таблетки в унитаз спустить. А, может, и того делать не стоит, уж больно хорошие эти таблетки. Я-то и на самом деле не убивал полковника. Создал все предпосылки и довел до самоубийства, это да. Но и об этом только мы с Мелентьевым знаем. А из морга он показаний на меня не даст. И сам я на себя показаний тоже не дам. Да и Вова меня не сдаст. Потому как он сам тогда соучастник. И даже не поэтому не сдаст. А потому что друг.

— Это ты ради такого глупого вопроса у моего подъезда чуть не описалась? — аккуратно наливая кипяток в стоящую перед подругой чашку, спросил я. — А чего к себе в прокуратуру не вызвала?

— Ты, Сережа, не виляй, ты просто мне ответь! Это ты его убил? — Эльвира забыла про налитый в ее чашку кипяток и мне пришлось самому насыпать ей кофейный порошок и сахар.

— А, если я, то что? — спокойно глядя в глаза матерой волчицы-следовательницы, помешивал я кофе в ее чашке, — Кому от этого хуже стало? Тебе? Мне? Советской родине или ее народонаселению? Не будешь же ты утверждать, что не веришь в бандитскую сущность Мелентьева и в его участие в банде Воронецкого?

Глаза старшего следователя областной прокуратуры выражали твердое жесткое неодобрение, а на лице были страдание и мука.

— Будешь меня привлекать в качестве подозреваемого? — грустно спросил я, — Или сразу обвинение предъявишь?

Клюйко смотрела на меня и молчала. А по лицу ее опять текли слезы. По застывшему безучастному лицу. И видеть это было страшнее, чем недавние рыдания.