Этот спокойный вопрос раздался откуда-то из конца салона. Когда все туда обернулись, они не увидели никого, кроме поднятой высоко вверх руки. Лекарь не мог подняться во весь рост из-за того, что был прикован наручниками, поэтому давал знать о себе таким способом.
— Я пойду! — повторил он.
Стас посмотрел в его сторону, передернул плечами и повернулся к Ивану, который уже направлялся к Лекарю.
— Батя, — зашептал он, склонившись к Гелику так, чтобы их не могли расслышать. — Я не имею никакого права тебя отпускать. Понимаешь ты это: не имею права, нет?..
— Я много чего не понимаю, сынок… Поэтому, сделай так как я прошу, если не хочешь неприятностей от меня. А я, как ты уже знаешь, большой мастер и любитель их доставлять.
Иван чертыхнулся. Ему надо было, чтобы на случай провала всего задуманного, о Гелике думали, как еще об одной жертве терроризма. Скорее всего об этом догадался и Лекарь. Отказать было нельзя — все подумают, что и он с ними заодно, что потом бы приравнивалось к соучастию…
— Ладно, черт с тобой!..
Иван пошел на свое место в начале автобуса.
— Игорь, одень и его! — приказал он, проходя мимо своего подчиненного.
Переверзнев наблюдал за автобусом с высоты второго этажа автовокзала, стоя у самого окна, завешенного зеркальной пленкой.
— Олег Игоревич, — угодливым тоном обратился к нему кто-то, — не стойте, пожалуйста, так близко к окну. Это очень опасно, если начнется стрельба.
Министр повернулся в сторону говорившего и окатил его безразличием невидящих глаз. Он был слишком занят своими мыслями, чтобы в данный момент видеть и запоминать людей. Он не мог воспринимать мир, кроме автобуса, в котором видел символ краха собственной карьеры. Ненависть переполняла его, а страх торопил. Если бы началась перестрелка, и желательно, чтобы её начали именно террористы, он бы не только не отошел от окна ни на шаг в сторону, а и сам бы взялся за автомат. Он был зол как никогда в своей жизни. Из себя, как ни старались, не могли его вывести сегодня ни неуверенность, рыхлость Президента, ни недоговорки Нечета, загадочность его речи и излишне примечательные значения фраз, ни странная гибель, одного из давних лучших и преданных друзей и соратников, Кляко, ни предварившие ее разгромы Центров, ни даже крикливые и злорадные нападки "левых" в Раде, когда он, приехавший делать запланированный ранее доклад, должен был выслушивать их бестолковые требования и советы, как и чем разобраться, и как наказать террористов… Но равновесия, которое так долго и ревностно оберегалось могучей волей, лишил только один автобус, едва Переверзнев увидел его на стоянке Новоград-Волынского автовокзала. Если бы ему дали возможность сейчас оказаться один на один с этим автобусом (это ему не казалось, в этом он был полностью уверен), он бы собственноручно, из пулемета… И не было бы жалости в его сердце потому, что он оставил ее в далекой молодости. И эта жажда крови, мести была символичной: в автобусе было прошлое, а с ним можно было рассчитаться только таким образом — ни единого свидетеля, только вечно немые трупы и их стынущая кровь. Он готов был купить себе покой и уверенность в будущем, но не собственным расчетом, а чужим, и оценивал его не меньше, чем в сорок жизней. Волновался бы он потом, в будущие дни, дни "убитого покоя"? Этой мысли Переверзнев даже улыбнулся. Нет. Не было бы ни на единое мгновение ни чувства греха, ни жгущей совести, ни кошмарных снов, ни бессонницы — ничего… Он и раньше ничего подобного не испытывал, и не будет испытывать. И сейчас он стоял у окна, как голодный паук выжидая момента, когда жертва по собственной глупости даст ему повод использовать свою смертоносную ненависть в полной, ему доступной, мере.
Жалел только об одном, что то время, которое возвело его на столь важный государственный пост, которое позволило разобраться с бесчисленным множеством врагов, вопреки всем законам жизни, лишило его терпения. Ожидая выстрелов и криков, он мучился невыносимо, когда каждая минута пересекала его день веком.
15:36.
Часы словно застряли на этих цифрах.
Для штурма надо было дождаться поздних вечерних сумерек, когда изморенные жаждой, зноем и неопределенностью преступники окажутся деморализованными, и не смогут достойно сопротивляться.
Сумерки должны были наступить в 21:05. Переверзнев же надеялся, что испортится погода, и набежавшие тучи смогут избавить его от нетерпения… И тем не менее это было его личное распоряжение: не начинать штурма раньше того часа, когда солнце скроется за горизонтом, хотя два командира войскового и милицейского спецназов настаивали на том, чтобы начать штурм немедленно после того, как преступники прибудут на автовокзал, еще до того момента, когда они оценят ситуацию. Командиры были опытными людьми. Они знали свое дело. Они разбирались в поведении преступников, но они не знали и не догадывались, что настоящий преступник не любит и не выносит совершать свое злодеяние под солнцем, под глубоким и ясным небом… Они очень многого не знали, хотя и были мастерами, асами своего дела, лучшими людьми своего ремесла, и, кроме того, подчиненными, которые обязаны выполнять приказ. Но они не были преступниками.
— Приборы ночного видения доставили в полном объеме? — спросил министр.
— Так точно, — услужливо гаркнул кто-то и доложил: — Теперь будут "видеть" не только две штурмующие группы, но милицейская рота второго барьера…
Также по распоряжению Переверзнева в туалете автовокзала и по пути к нему были установлены и тщательно замаскированы видеокамеры, а мониторы от них стояли в зале, в котором сейчас находился Переверзнев. Ему лично было необходимо удостовериться, что тот человек, которого он так нерешительно и неумело старался сначала найти, потом убрать, находился именно в этом автобусе.
ebooksa