Ей быстро сделали укол, и через несколько минут истерика Анны стала гаснуть: она уже не кричала, а шептала, проваливаясь в густоту искусственного беспамятства, тело ее лежало на кровати спокойно и неподвижно, и медсестры торопливо и профессионально обрабатывали ее раны, стараясь остановить кровотечение. Расслабился и Виталий.
Вновь кто-то коснулся его плеча, но гораздо более ласково и нежно, чем прежде. Он наклонил голову и прижался к одной из рук щекой. Это была Анна, его секретарь.
— Пойдем, Виталий, — тихо произнесла она. — Она уже спит.
Он отпустил лежащую женщину и пошел вслед за другой, увлекаемый ею, ступая неуверенным шагом обреченного человека. Ему все время хотелось оглянуться, но он не позволял себе этого: все стало прошлым, как и эта истерика, и возвращаться в него означало — с бестолковостью безумного рвать на себе раны, чтобы почувствовать давно пережитую боль, не дать ей успокоиться.
— Ей скоро будет лучше, — говорила Анна, ступая впереди него, словно поводырь, ведущий слепого. — И ты обязательно еще придешь к ней. Правда?
— Правда, — пообещал он, произнеся это слово пусто и безучастно.
Он шел и не видел перед собой света. Женщина впереди него представлялась ему тенью, серой, неясной, окруженной сплошной темнотой черного мира. И только теперь он понял, о какой темноте в бреду, в истерике говорила Анна. Он не видел света.
Это было, как в тот раз, когда он прощался со своей любовью, которой возможно у него никогда не будет больше в жизни. Сердце так же ровно билось в груди, но и какое-то неясное тепло подступало к глазам и выливалось вон слезами. Он ничего не мог поделать с ними, и продолжал плакать, отдаваясь чувств, своему бессилию и этой неотвратимости, в которую его завела жизнь-злодейка. Слезы начинали течь сильнее, когда он замечал, с какой жалостью и участием смотрят на него глаза Анны. Плакал от стыда перед нею за свою слабость: его так воспитали — "не быть нюней"… Но в жизни иногда случается так, что надо отбросить все условности бытия и просто дать себе выплакаться.
Анна была рядом. Не только сейчас, а уже почти три года. Да, с того самого ужасного момента когда его оставила любовь к Анне, прежней Анне. Виталий не верил в судьбу, но обстоятельства всегда складывались так, что те женщины, которые делили с ним дни его жизни, в своем большинстве носили имя Анна. И в их числе (как пошло звучит прошлое!) были две любви, настоящие, и обе Анны… И он не верил в судьбу, каждый раз доказывая себе, что это обыкновенное совпадение. Смотря на теперешнюю Анну, женщину, несомненно, заслуживающую уважения — это по крайней мере, а главное — любви, он отдавал себе твердый отчет: в ответ на свои чувства она получала от него только доброе, ласковое отношение, не больше, но никак не взаимность. Он не мог ничего дать больше! Не мог дать того, чего не было, как ни старался заставлять себя!.. Не был игроком, актером — тем, кем надо быть, чтобы брать в жизни лучшие куски. Он был всегда честным человеком, о котором говорят: "прямой, как доска". Никогда не кривил душой, понимая, что этим сможет потерять то, чего большего всего боялся потерять в своей жизни — талант. Анна же… Эта Анна. Наверное, она все-таки была послана ему Судьбой, как раз в те дни, когда он сходил с ума от того, что не понимал ничего в том, что происходило у него с Гощак. Анна же ничего не объясняла, не успокаивала, не усыпляла — все как раз наоборот: со своим горем он справился сам, осилил боль, а она была рядом и всегда было достаточно только одного ее взгляда, в котором можно было прочитать понимание — мудрость. Тому, что в этой женщине была мудрость, он не дивился, хотя возрастом она была намного младше, чем он. Виталий не удивлялся этому, как не удивлялся тому, что родился уже тем человеком, который был способен не только слышать музыку, но и думать музыкой. Так, наверное, родилась и эта Анна — с талантом быть мудрой.
Еще было противно от мысли, что время настоящей Анны прошло. Сегодняшний визит в больницу это только доказал, и показал то, что было неясным, наверное, весь последний год. Он понял, что ее устраивает настоящее положение дел: она любит, а взаимно получает то доброе отношение, от которого его стало в последнее время тошнить. Больница показала, что он устал жить надеждой, что когда-нибудь полюбит эту женщину. Сквозь слезы он горько усмехнулся, подходя к своей машине. Тут было чему смеяться, а не только кривить усмешкой мокрое от слез лицо. Одни могут в своей жизни настроить лес обстоятельств, ошибок и заблудиться в них, а он заблудился в единственной своей надежде вновь когда-нибудь полюбить по-настоящему, как любил ту Анну, которая осталась там, в палате, в своей черноте, ослепшая от удара судьбы.
Он остановился возле машины, достал брелок из кармана. Усмешка еще не успела остыть на его лице. Подошла Анна, которая все это время шла позади него, не решаясь подойти ближе.
— Чему ты улыбаешься? — с какой-то обреченностью спросила она, и ее голос битым стеклом осыпал его душу. — Может мне сегодня надо снять номер в гостинице?
— Еще успеешь, — ответил он, нисколько не удивляясь собственной твердости, которая больше походила сейчас на плохо замаскированную грубость. — Садись в машину. Мне надо с тобой поговорить.
— Может…
Снова это ее "может". Ее неуверенность лишала его твердости, толкала к тому, чтобы он скатился к жалости и… все осталось по-прежнему, и они продолжали жить, как прежде — не давая ни себе, ни другому никаких надежд на счастье. Та Анна, в палате, и не подозревала о том, что и сейчас она, слабая, бессильная, продолжает изменять его жизнь.
— Может, стоит отложить разговор до того времени, когда мы сможем говорить об этом? Я возьму такси, Виталий, и поеду в гостиницу. Ты не против?
— Садись в машину, — буквально потребовал он.
— Может…
Садись в машину!!! — Он закричал так громко, что враз охрип. Он схватился за горло рукой и закашлялся. Анна отшатнулась от него, но потом хотела подойти, чтобы помочь. Он же остановил ее рукой и прохрипел: — Я тебя очень прошу: сядь в машину, и постарайся обойтись без своих "может".
Она согласно кивнула и совершенно неожиданно для него бодрым шагом стала обходить машину с другой стороны, но это не могло его удивить: в этой бодрости он не видел ничего, кроме бравады — наверное, так же в свое время шли на амбразуры дотов: обреченно до глупости!..
ebooksa