— Надеюсь, что вы полностью понимаете, что собираетесь делать, уважаемый Олег Игоревич, — во второй раз за сегодняшний день, произнес Святослав Алексеевич. — Не хотелось бы увериться, что на посту министра у меня служит авантюрист.
Переверзнев горько усмехнулся:
— Все привыкли видеть в слове "авантюрист" какой-то негативный смысл. Но разве можно на моем посту министра МВД, господин Президент, не быть этим же самым авантюристом, когда я должен контролировать мир авантюры, преступный мир?.. Не зная своего противника, его никогда не победишь.
— Вы признаете то, что вы авантюрист? — тихо спросил Поднепряный. Он не уловил в словах своего подчиненного уже известной дерзости, вместо нее — искренность. И удивлялся этому. Нет, даже не удивлялся, а изумлялся: для него искренность являлась недостатком в натуре политика, который затмевал все достоинства. И вообще, Поднепряный был тем самым хорошим политиком, тем самым "Шах и Матом" только потому, что быстро понял, что политический мир — это то самое Зазеркалье, которое большинству из нас хорошо знакомо с детских лет. Тот самый мир, в котором все становится с головы на ноги: совесть становится предельной глупостью, искренность — идиотизмом, и так далее…
Он вновь увидел улыбку на лице Переверзнева, и заметил в ней что-то очень напоминающее снисходительность.
— Святослав Алексеевич, если мы с вами решили посвятить себя политике, это означает для меня, что мы также решили отдать должное и авантюризму. Вы не согласны с этим?
Президент на мгновение задумался и довольно хмыкнул:
— Пожалуй… Я уже обещал вам полную поддержку с моей стороны. Вы правы, Олег Игоревич, Чернобыль стал уже той проблемой, которую если не решать — она разрешится сама, и результат этого решения будет не в нашу пользу. Я сдержу слово. Взамен бы хотел получить от вас кое-какие гарантии…
Переверзнев был немало удивлен последней фразе: Поднепряный торгуется?!
— Я слушаю, господин Президент, — произнес он, после того как откашлялся — короткий спазм пробежал по горлу.
— Ваша кампания продумана до малейших деталей. В этом не просто угадывается, но даже без теней видится не только профессионал, но и человек, который немало времени посвятил разведке…
Переверзнев заставил себя дышать спокойно. Не нравилось ему, когда Президент довольно часто говорил о прошлом роде деятельности своего министра. Создавалось впечатление, что Поднепряный что-то знал. Неужели на основе этого пойдет торговля? Если это будет именно так — шантаж, тогда Переверзнев не уступит ни пяди! Ему нечего терять, а с шантажистами — дело известное — раз уступишь, будешь до конца своих дней платить…
— Прошу, — продолжал Святослав Алексеевич, — из того списка лиц, которых вы наметили в разработку, ничем и никак не затрагивать следующих людей…
Поднепряный назвал фамилии. В остатке была "мелкая рыбешка". Негодование стало закипать в сердце Переверзнева.
— Это невозможно, господин Президент, — тяжело ответил он. — Если не будет этих лиц в списке, тогда вся эта игра превращается в обыкновенную и бесцельную возню, которой и без того довольно в правительстве. Я не вижу никаких обязательств совести покрывать преступников…
— Но у вас, уважаемый, нет доказательств! — возразил Поднепряный.
— А не для того ли я нахожусь на этом посту? Не мои ли прямые обязанности: добывать против преступников пункты обвинения?
Его вопрос звучал, по крайней, мере наивно, исключительно риторически, был праведным возмущением, которому в последующее мгновение предстояло захлебнуться грехом прошлого. Как оно его утомило в этот день, это проклятое прошлое! Именно оно заставило его с безумством обреченного человека строить обстоятельства жизни так, чтобы приблизить только-только начавший определяться крах, сделать его видимым. Азарт, кураж попавшегося в капкан зверя, который готов отгрызть себе лапу, чтобы получить свободу, которая его, в следующее мгновение, приведет либо под прицел охотника, либо в новую ловушку.
Именно так Переверзнев описывал, объяснял и видел свое собственное положение. Он был холоден и трезв. Прошлое пришло к нему, чтобы требовать уплаты долга, и должник был готов не только платить, но и отдавать сторицей, но не называл свой порыв раскаянием, как тому следовало быть. Таким образом он боролся, дрался, намереваясь уйти, на прощанье громко хлопнув дверью.
Неожиданно его голос стал настолько силен и крепок, как у человека, искренне верящего в свою правоту. А как же иначе?
ebooksa