На следующем перекрестке у Александра выдернули твердь из-под ног, со злостью злорадных шутников…
Теперь он падал с небоскреба. Его крик ужаса уже отзвенел в бесконечной высоте, которую его ничтожное тело никак не могло преодолеть. Время поползло несправедливо медленно. Внизу, вращаясь и дергаясь, пробивая город лентой серого асфальта, пробегала улица. По ней, шли прохожие, мелькали сверкающие на солнце разноцветные автомобильные крыши. И никому внизу не было дела до него, кто должен был рухнуть на их головы. Они его не знали, и он их не знал, словно всю свою жизнь прожил один. Как он раньше не заметил, что все это время был одинок, жил в подвижной пустыне, пустыне бездумных и бездушных голов, наполненных алчностью и безразличием? Почему же он это сделал, для чего, что стремился этим доказать им, когда доказал только себе, что они не стоят этого. Они не стоят его жизни!!! Она нужна только ему, а им нужно только его мертвое, размозженное об асфальт тело. Разве была важна та любовь, которой он отдал всего себя, а она его отвергла, уничтожила и убила, толкнув на безумный шаг самоубийства? Ничто не было важным, кроме этих последних мгновений жизни, во время которых он познал настоящее изумление: они — пустота, они — никто!..
И пошла череда перекрестков. Замелькали чужие жизни. Александра насильно вживляли в чьи-то изношенные судьбы, чтобы он пережил их последнюю итоговую цену.
Для чего? Что важное он должен увидеть, понять? Что, о, господи?
Он умирал сотни раз. То он был летчиком, который направлял свою машину, с закрепленной под фюзеляжем торпедой в борт судна. В ней же он пережил уже знакомое немое изумление скоротечности жизни, когда струя зенитного огня впилась в самолет, пронзив его грудь… То дёргался в петле, сдавившей горло в тюремном подвале, и вместе с удивлением в его мозгу таяла пустая, бездушная фраза из приговора: "… повторной кассации не подлежит". Разве можно так легко заканчивать такую трудную жизнь? То изумлялся тому, как легко входит в его живот штык военного преступника, когда грабили и насиловали его семью в каком-то из городков Югославии… То мысленно удивлялся тому, как мучительно просто растаяла его жизнь на больничной койке, после того как безличные, равнодушные губы доктора, вяло, буднично прошептали роковое слово "рак"… И другое изумление, вялое, расплавленное высокой температурой, последнее, предсмертное: неужели так умирают от СПИДа?
Что они хотели ему показать, рассказать?.. Почему это мелкое изумление? Везде оно… Неужели ключ в этом? А, может, разгадка была в другом? В том, что он переживал одни только смерти, и ни одного рождения, первого вздоха, ни одного радостного любовного мгновения, боли родов, мук потерь, счастья приобретения… Почему не было ничего этого? Неужели самое главное в мире — это смерть?
СМЕРТЬ.
Она главная?! Но это же абсурд!!! Разве она может быть главной? Тогда получается, что нет смысла в жизни, или надо жить только для того, чтобы умереть…
ЖИЗНЬ.
Он в ряду длинной очереди людей, одетых в полосатые робы с нашитыми номерами. Мука голода, боль побоев, испепеляющая плоть работа — Освенцим. Очередь медленно ползла. Вдоль нее сновали люди в эсэсовской черной форме, скупыми движениями раздавая залапанные, никогда не использовавшиеся по назначению, куски мыла. Лай собак созвучный слову: "Смерть! Смерть! Смерть!.. Смерть!" Их слова, именно слова, были более откровенными, чем эти куски мыла. И он брал этот кусок, и так же, как и прежний, тот, кто был до него, мял его в худых руках, словно старался передать ему свою жалкую жизнь… Но этого куска было слишком мало на сотни тысяч жизней, его было недостаточно и на одну, самую первую. Все было известно, обреченные знали: эта очередь не в баню, как было объявлено, а на тот свет, но все-таки благодарно тянули руки к мылу. Надеялись. А потом, раздетые, задыхались, выдирая себе глаза в предсмертных муках, чтобы они не кричали тем удивлением, которое было готово разнести эту газовую камеру, замаскированную под баню, в пыль. Изумлялись тому, как просто и жестоко их обманули…
Значит, еще не понял.
Чему же они удивлялись? Чему кричало их смертное изумление? Что шептали и орали их перекошенные в муке, безумии рты. Что они хотели сказать, при последнем своем вздохе, но так и не успевали? Какую истину они познавали, и до какой же степени она была простой, чтобы добивать героев, просто умерших, добровольно умерших, самоубийц, казненных?..
Он лежал в середине арены, посыпанной опилками. Сорвался с трапеции во время циркового представления. Боли уже не было. Она от удара о твердь невидимыми брызгами выплеснулась на зрителей, прямо в их жадные на зрелища глаза, но они даже не заметили этого. В сотнях глаз была пустота и любопытство, а он лежал и удивлялся тому, что им интересно совершенно не то, что он сейчас узнал. Он умирал, проваливаясь в бездонную пустоту вечности, пытался крикнуть, рассказать, но невидимая неумолимая смерть успела нацепить на его уста крепкий замок немоты. Жаль, как жаль… Важно же, чтобы они это узнали. Важно, господи! ВАЖНО!!! Его глаза стекленели, запечатлевая изумление, а над головой, под ярко освещенным куполом медленно раскачивались опустевшие снаряды и трапеции. Всё…
Сожалел он? О чём? О том, что ошибся на какой-то миллиметр при очередном кульбите? Нет. О том, что зря прошла, прогорела и закончилась так театрально конце вся жизнь? Нет. Не этому он удивлялся. Другому…
Где-то всё рядом.
На нём офицерская форма. В груди, за пробитым сердцем, пуля. Противник по дуэли стоит рядом и с сожалением качает головой. О чём ты можешь сожалеть, оставшийся живым? О моей судьбе? Закрой глаза и проводи ее молча. Не плачь по мне. Я глуп был, что не померился с тобой. Прости за то, что и из твоего тела в белый снег капает кровь. Ты ранен в руку. Мне легко от того, что я промахнулся, но и ты не мучайся совестью, потому что ты убил того, кто выбрал… СМЕРТЬ. Не смотри в мои глаза, потому, что ты видишь только изумление, читаешь в них удивление тому, как легка смерть. Да, ты прав. Так и есть на самом деле. Но и ты глуп, если ты видишь только это. Жаль, что и ты ее выбрал, несчастный, и жаль наших секундантов: они тоже утвердились в своем выборе, даже не подозревая об этом. Ах, да, прости — ты меня не слышишь… Прощай.
Вот оно… Уже близко. Надо собрать воедино. Всё.
ИЗУМЛЕНИЕ.
МУКА.
СМЕРТЬ.
ebooksa