Багряный лес

Смех не позволял подняться. Продолжая уже не просто смеяться, а выть от радости, Александр несколько раз пытался встать, но тут же падал на острые ледяные камни, о которые разрывал свою исстрадавшуюся плоть. Наконец, он встал, и постоял немного, давясь собственным смехом, чтобы не выпустить его из своего перекошенного судорогой рта. Стоял, пробуя крепость своих ног. Не падал. Значит, силы еще были. Один неуверенный шаг, второй…

Когда его губы коснулись ее губ, ее глаза распахнулись живительной прохладой чистого и глубокого неба. Они были полны счастья. Ее каменное тело наполнилось живым трепетом, движением. Она протянула к нему руки. Виорика звала его.

Но он сделал от нее шаг назад, вновь давясь приступом смеха.

Извини, но я сделал свой выбор. Прости… Смерть важна…

Ее глаза еще пели счастьем, но чернота за ее спиной уже впитывалась в ее тело, размывая его, растворяя в вечности. Она уходила. Когда от нее не осталось следа, он услышал за спиной уверенный и чистый, нежный голос:

— Идем, нам пора.

И Александр сделал шаг к той, которая осталась в черноте другого коридора. Едва он пересек границу тьмы и света, как оказался в пустоте. Он падал, быстро набирая скорость. От этого падения перехватило дыхание, но оно вернулось. Не сразу, но скоро. Он падал один. Его окружала пустота и одиночество.

Они — это условности. Пустота, глупость!.. Я сделал свой выбор. Правильный выбор!

О-о-о-о-о!!! У-у-у-уух!!!

Его падение было стремительным. На огромной скорости он пробил атмосферу планеты. Теперь он ясно осознавал и скорость, и время. Все было сплетено в привычную систему, когда время преодоления расстояния соответствует скорости… Это было естественно в его мире. Через какое-то незначительное мгновение он пронзил тяжелые дождевые тучи и помчался дальше, обгоняя тяжелые ливневые капли. Его скорость стала быстро замедляться, когда внизу он увидел окутанное дождевой пеленой световое пятно. Фонари Чернобыльской атомной станции отвоевывали у ночи пространство. Это было не произвольное падение. Александр управлял своим телом. Он мог остановиться вообще, замереть в воздухе, парить над ровными кубами зданий станции, но он не сделал этого, хотя его, приобретенная на сопке с дубом, сила могла справиться и с этим — сущим пустяком. Но он знал ее всю, как себя. Она, после огненного коридора, стала его сознанием, и принадлежала ему полностью, как покорная наложница. С её помощью он пробил крышу перекрытия, но без взрыва, без грохота проломленного бетона, а прошел сквозь препятствие с легким шипением, совершенно не повредив его. Он успел заметить, что вокруг гремит бой. Росчерки трассирующих пуль полосовали ночное пространство. Были слышны крики, стоны умирающих.

а ему было уже знакомо их предсмертное изумление; они делали свой выбор

Отряды милиции, войск и спецназа непрерывной лавиной шли на приступ. Бандиты дрались отчаянно, но они не могли противопоставить свое отчаяние, свой выбор, который сделали много раньше, стремлению и выбору штурмующих. Разные выборы, но смерть одна для всех. Заметив это, Александр вновь засмеялся, но это был уже смех мудрый, немного ехидный от веса тайны, которую он озвучивал, и… оказался в диспетчерском зале.

Бронированные двери зала были плотно закрыты, но их мощность, выраженная в тоннах бетона и железа, постепенно отступала под натиском военных подрывников. За считанные минуты осаждающие должны были ворваться в зал, в котором стояли около десятка бандитов. Они смотрели на одного человека, который уверенно переключал тумблеры, жал на кнопки, не обращая никакого внимания на то, что аварийная сирена звучала так оглушительно, что дрожал сам воздух. У всех на лицах была застывшая маска обреченности. Если Александр не знал всех остальных, то стоящего возле пульта человека узнал сразу. Это был Гелик.

Лекарь был счастлив. Его лицо сияло светом победителя. Но за этим светом, прорываясь чернотой наружу, кипело безумие.

Но дело было уже сделано.

Александр видел сквозь стены, видел, как из реакторов, вытягиваемые мощными поршнями, под гул насосов, медленно выползали графитовые стержни, а под ними в атомном котле уже бушевала смерть, стремясь вырваться вон, чтобы обвалиться на тех, кто сделал выбор, предпочитая ее. Он видел, смотрел в будущее, в котором, одна за другой взвиваются ввысь на верхушках огненных грибов атомных взрывов, крыши реакторных залов. Невидимое пламя пробивает пространство, пронзает своей смертоносной силой всё на своем пути…

Качается под открытым, светлым небом сосновый бор. Пушистые метелки верхушек высоких деревьев не чистят голубую глубину высокой дали, а измазывают ее невидимой грязью. Чернобыль теперь — проклятая на все времена земля, впитавшая в себя вместе с радиацией глухую к голосу совести человеческую ненависть. Если предельные рентгены за столетия постепенно утратят свою убивающую жизнь силу, но ненависть останется, чтобы ждать между этими деревьями, скользя в лесной тени затаенным коварством, и при первой возможности преследовать любой разум по пятам, путая его жизненную дорогу, толкая на неверный выбор, ведя к СМЕРТИ. А её ворота всегда гостеприимно распахнуты, ее мир пуст, поэтому в нем хватит места на всех. Идите, милости прошу!..

Качается под толчками грязного ветра сосновый бор. Небо уже давно больное и заразное. Оно мчит над всей землей, сыплет радиационной пылью, сея медленную смерть всем, независимо от их выбора — ведь ненависти безразлично, что ты выбрал. Она яростна и слепа. Она безумна и коварна. Она сила, которой не может противостоять даже сила мудрости вечности. Вечность становится отрезком, становится ничем, потому, что уже некому бороздить его бескрайние пространства. Ей может противостоять сила ясного разума. Человеческого разума. Именно он может положить ей конец, так как он является той благодатной почвой, в которой может родиться и развиваться, становиться монстром, ненависть.

И лес перестал быть зеленым. Сосны стали багряными, выгорев от разлитой в пространстве радиации, впитав в себя яд человеческого безумия, пустоту и никчемность сироты-совести, его безразличность.

БАГРЯНЫЙ ЛЕС.