Роза Марена

— И ты почти не ел.

Половина сосиски лежала на его тарелке нетронутой вместе с горчицей и кислой капустой. Билл бросил бумажную тарелку в урну, стоявшую за скамейкой, а потом снова посмотрел на Рози, машинально вытирая влажные от слез щеки.

У Рози возникло чувство, что над ней начинает сгущаться холод неизбежности. Сейчас он спросит, почему она так долго оставалась с Норманом. Вместо ответа она не встанет со скамейки и не уйдет (как не уходила из дома на Уэстморленд-стрит до апреля). Между ними появится первый барьер, потому что на этот вопрос она не сможет ответить. Она не знала, почему она оставалась так долго с ним, почему ей наконец понадобилось единственное пятнышко крови, чтобы перевернуть всю ее жизнь. Она знала, что душ в потемках был самым лучшим местом в доме, что иногда полчаса на Стуле Пуха пролетали как пять минут и что вопрос «почему» не имеет значения, когда ты живешь в аду. Ад не имеет причины. Женщины в кружке терапии понимали это. Там никто не спрашивал ее, почему она оставалась с ним. Они знали. Знали по собственному опыту. У нее иногда возникало ощущение, что кое-кто из них мог догадываться даже о теннисной ракетке и даже предполагать что-то еще более худшее.

Но когда Билл наконец задал вопрос, он так отличался от того, который она ожидала услышать, что на секунду лишилась дара речи.

— Насколько ты уверена в том, что он действительно убил ту женщину, которая вовлекла его во все эти неприятности в 85-м, Уэнди Ярроу?

Она была изумлена, но это не было тем изумлением, которое вызывает слишком неожиданный вопрос. У нее возникло чувство, будто она увидела знакомое лицо в каком-то совершенно непривычном окружении или месте. Вопрос, произнесенный им, существовал — непроизнесенный и потому не вполне сформулированный — где-то в глубине ее сознания многие годы.

— Рози? Я спросил тебя, насколько ты уверена…

— Я думаю… я почти не сомневаюсь.

— В его интересах было, чтобы она умерла, правда? Она избавила его от того, чтобы сидеть и смотреть, как все это всплывает в гражданском суде?

— Да.

— Если бы она была покусана, ты думаешь, газеты стали бы писать об этом?

— Не знаю. Может быть, нет. — Она взглянула на свои часики и всполошилась: — О Боже, я должна идти сейчас же. Рода хотела начать запись в четверть первого, а сейчас уже двенадцать десять.

Они пошли обратно рука об руку. Она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы он снова обнял ее, и как раз когда одна ее часть уговаривала ее быть сдержанной, а другая — не сдерживать свое влечение, он сделал именно это.

«Похоже, я начинаю влюбляться в него».

Эта мысль не удивила ее, и тогда выплыла следующая: «Нет, Рози, похоже, ты опоздала со своим выводом. Похоже, это уже случилось».

— Что Анна говорила про полицию? — спросил он. — Она не хочет, чтобы ты пошла куда-то и сделала заявление?

Она напряглась под его рукой, в горле у нее пересохло, а в глазах помутилось. Все было в этом одном-единственном слове — полиция.

Полицейские — братья. Норман повторял ей эти слова снова и снова. Органы правопорядка — одна семья, а полицейские — братья. Рози не знала, насколько это соответствует действительности, как далеко они могут пойти, держась друг за друга, — или прикрывая друг друга. Но она знала, что те полицейские, которых Норман время от времени приводил к себе домой, казались очень похожими на самого Нормана. А еще она знала, что он ни разу не сказал худого слова ни об одном из них, даже о своем первом напарнике — плутоватом старом борове Гордоне Саттеруэйте, которого явно терпеть не мог. И, разумеется, о Харлее Биссингтоне, любимым занятием которого — по крайней мере при посещении дома Дэниэльсов — было раздевать Рози глазами. Харлей подхватил что-то вроде рака кожи и ушел в отставку три года назад, но он был напарником Нормана тогда, в 1985-м, когда за недостатком улик было прекращено дело Ричи Бендера и Уэнди Ярроу. И если оно было прекращено так, как подозревала Рози, то, значит, Харлей выручил Нормана. Здорово выручил. И не только потому, что сам завяз в нем по уши. Он сделал это, потому что органы правопорядка — это семья, а полицейские — братья. Легавые видят мир иначе, чем остальные люди («лохи», выражаясь языком Нормана). Легавые видят его вывернутым наизнанку, нечистотами наружу. И это делает их всех братьями. Делает их другими, а некоторых — совсем другими… А у Нормана были, кроме того, подходящие для этого природные данные и наклонности.

— Я не могу рассчитывать на полицию, — торопливо выговорила Рози. — Анна сказала, что я не обязана туда идти. Полицейские — его друзья. Его братья. Они всегда поддержат друг друга, они…

— Успокойся, — произнес он, хотя не смог скрыть свою тревогу. — Все будет хорошо, только успокойся.