Двери в полночь

Потакая моей паранойе, он оставил меня жить у себя, да и сам зачастил домой, хотя раньше, насколько я могла вспомнить, постоянно торчал на работе, как будто живя в Институте. Отгороженная от всего остального мира, я привязалась к нему гораздо больше, чем за все прошлое время. Даже совместный спуск Вниз не мог сблизить нас больше, чем это проживание под одной крышей.

Я засыпала и просыпалась когда того хотел мой организм, не обращая внимания на часы, которых, казалось, и вовсе не было в этом доме. Мне была предоставлена вся его огромная кровать, а сам Шеф, кажется, вообще никогда не спал. Если мне случалось просыпаться ночью, то я часто видела его темный силуэт на фоне ночного города, когда он курил у окна. Первое время меня часто мучили кошмары, и каждый раз, когда я просыпалась с криком и бешено бьющимся сердцем, он уже оказывался рядом, успокаивающе гладя меня по голове или тихо обнимая за плечи. Я утыкалась в его плечо, как всегда пахнущее ветром и морем, и засыпала. За эти недели он заменил мне брата, которого у меня никогда не было, и отца, которого я, как выяснилось, никогда и не знала.

Смотреть фильмы про вампиров и оборотней уже вошло у нас в привычку, благо кинематограф поставлял их в избытке. Сначала Шеф принес «Дракулу Брема Стокера» Копполы, просто чтобы отвлечь меня и заодно пообсуждать превращение фактов в легенды, потом были «Интервью с вампиром» и «Королева проклятых», потом что-то еще — и так мы медленно перебрались с фильмов серьезных на откровенное «мыло», над которым уже ржали так, что чуть не подавились едой. Вот тогда, глядя на сверкающую кожу Эдварда и представляя, что бы с ним стало, встреть он Виктора, я и научилась заново улыбаться.

Шеф понимал меня как никто другой — в конце концов, хоть и много лет назад, но он тоже прошел через эту потерю. И рядом с ним я могла вести себя откровенно: плакать, не волнуясь, что меня посчитают нюней, или смеяться, не боясь осуждения. «Продолжать жить не значит предать память тех, кто любил нас, — как-то сказал он, когда поздней ночью я вдруг снова расплакалась после какой-то комедии, которую мы смотрели вместе с ней, — единственное предательство — это забвение».

О моем выходе обратно на службу пока что речи не заходило, как и о выходе из дома вообще. Я до сих пор не знала, где расположена квартира Шефа, потому что даже вид из огромных окон, хоть и был прекрасен, не давал никаких подсказок: стоило мне начать вглядываться в дома, они как будто уходили из фокуса, и я не могла узнать ни одного здания.

Единственный день, когда мне пришлось покинуть свой новый дом, был днем похорон. В какой-то момент встал вопрос о том, надо ли сообщать о случившемся моему «отцу», но они с мамой были в разводе уже больше пятнадцати лет, и вероятность, что он начнет ее искать, равнялась примерно нулю. А больше у нас никого не было — мамины родители давно умерли.

Шеф накачал меня какими-то успокоительными, но меня все равно трясло как в ознобе, а ноги подгибались. Он усадил меня в свой «майбах», который теперь водил очередной Затылок, и ушел, потому что ему пришлось заниматься организацией.

Машина скользила вперед, а я пыталась взять себя в руки. За окнами мелькала предрассветная хмарь, и я рассеянно отметила, что кто-то сейчас ушел на дежурство. Дома проплывали мимо — безликие, глухие, одинаковые — и я вдруг поняла, что совершенно не понимаю, где мы. На мой вопрос Затылок ответил, что за городом, — оказывается, у Института свой участок. Для кладбища.

Машина незаметно притормозила, прошуршав шинами по опавшим листьям, и дверца открылась. Я медлила, не в силах заставить себя выйти. Снаружи было хмуро, небо заволокло тяжелыми белыми облаками, сквозь которые не пробивалось солнце. В воздухе пахло сыростью и осенью. Я невольно поймала себя на мысли, что ей бы понравился такой день…

Выйдя из машины, я на мгновение замешкалась, не зная что делать. Легкий ветер доносил такое множество запахов, что голова начинала кружиться, но главным был запах… покоя. Я никогда не сказала бы, что у состояния есть запах, но это было именно так. В горле встал ком, но этот странный запах подействовал неожиданно успокаивающе — я вдруг поверила, что там ей спокойнее. Лучше. Проще. И, может быть, там она наконец обрела память. Я невольно подняла голову вверх, вглядываясь в безликое белесое небо.

Мне на плечо легла рука Шефа:

— Пойдем.

Никаких объятий, никаких пустых, ненужных слов. Я была ему благодарна.

Мы прошли совсем недалеко, когда я увидела небольшую группу людей, стоящих рядом. Они оглянулись, ожидая пока мы подойдем. Я осторожно огляделась, выискивая знакомые лица. Вел, сочувственно смотрящая на меня. Черт, мрачный и опустивший глаза. И Оскар. Лохматый, исхудавший, заросший, с ввалившимися щеками и черными кругами под сумасшедшими глазами. Он обжег меня взглядом и отвернулся. На мгновение мне стало обидно — у нас с ним было одно общее горе, но он предпочел отвернуться от меня.

Шеф чуть сжал плечо — самую каплю, как будто говоря, чтобы я не обращала внимания. Я так же незаметно кивнула.

Вел едва заметно тронула меня за руку.

— Чирик, я не знала, что она твоя мать, — тихо проговорила эмпат, — мне… правда жаль.

Я кивнула, смаргивая выступающие слезы. Она и правда чувствовала то, что говорила.

Я встала рядом с Шефом, все еще придерживающим меня за плечи, и опустила взгляд. Боковым зрением я видела что-то темное и прямоугольное, но все равно не могла заставить себя прямо посмотреть на гроб. Просто не могла — казалось, если я это сделаю, то окончательно признаю, что она мертва. У меня в голове никак не укладывалось, что вот там лежит моя мать, которую я всегда помнила такой живой и энергичной. А теперь глаза у нее закрыты, а руки сложены на груди. И она лежит там в таком покое, какого никогда не знала при жизни…

Я подняла взгляд на гроб. Черный, аккуратный, закрытый. Ей бы понравил… Господи, да что же за абсурд я несу? Кому может понравиться собственный гроб?! Я всхлипнула и стерла слезы рукавом. Шеф отпустил меня и вышел чуть вперед: