– Я пыталась запрыгнуть на товарняк с друзьями – одна знакомая девочка из приюта и парень постарше; он сказал, что так можно доехать до самого Рино и это клево. Им удалось, мне – нет. – Она размешала сахар в чае серебряным пальцем.
– Правда?
– Нет. Мой отец отрубил их топором. Сказал, что иначе дьявол захомутает его хвостом за шею и утащит в ад.
– Вот непруха-то.
– Ага. Хотя… – Обе смотрят на серебряные руки.
– Ох ты ж е-мое, – говорит она, глядя в зеркало, и начинает вытирать рот скупыми движениями. Опять помада размазалась, даже подбородок умудрилась извозить.
Может, она только что занималась оральным сексом с женщиной, у которой серебряные руки, а та перед этим вытащила за хвостик свой жуткий тампон и залихватски швырнула в окно (после они выглянули наружу – тот лежал на соседском кондиционере, словно дохлая мышь, – и расхохотались), а потом скользнула вверх с поцелуем, что на вкус как железо и соль, и в осколке зеркала на стене поймала свое отражение с красным ореолом вокруг рта.
Может, она съела собственных детей. Тех, что родила от критика. Только они куда-то запропастились за те шесть лет, что она делала крапивные рубашки. А ведь эти рубашки точно подошли бы детям, которых она тоже сделала… Концептуалистка начала подозревать агентессу, чья зависть – к тем самым художникам, чьи дела она вела! – была общеизвестна. Но подозрения нельзя было высказать, потому что концептуалистка тогда не разговаривала.
Сейчас агентесса и критик беседуют на другой стороне зала. Критик склонился, чтобы лучше слышать ее в общем гуле, и почти уткнулся носом ей в грудь, выпирающую из выреза скорее по-матерински, чем соблазнительно.
Рядом кто-то рассказывает о стеклянной горе, что недавно выросла неподалеку от центра, – может, это просто новое здание того архитектора, ну, который построил еще ту штуку в Барселоне. Концептуалистка тут же почему-то решила, что именно туда ушли ее дети, то есть ее братья, то есть, нет же, дети.
Критик никак не может справиться с маленькой отбивной, какие официанты разносят на блюдах, и агентесса заботливо вытирает ему рот – жестом скорее соблазнительным, чем материнским, хотя он ей явно в сыновья годится.
У критика большая голова, свисающие волнистые патлы, какие обычно носят виолончелисты. С другой стороны зала он ловит ее взгляд и поднимает пластиковый стаканчик, проливая газировку себе на запястье. На темных волосах вспыхивает блик, будто там гнездится что-то золотое.
Концептуалистка рассеянно кивает. Дети… где они сейчас могут прятаться? Под бумажной скатертью, под столом с рядами стаканчиков? Она чувствует на себе взгляд агентессы. Пахнет горелым мясом – должно быть, мини-сосиски подгорели.
– Ох нет, вот он идет, – говорит женщина с серебряными руками. – Не стоит этого. Просто живите долго и счастливо. Опять.
В постели он поворачивается ко мне спиной, и я сую руку ему под крыло. Чувствую, как он думает, думает, думает; потом расслабляется во сне.
Я знаю, о чем он думает, я тоже когда-то был кем-то другим. Быстро линял, когда она меня целовала, – боялся этой розовой искренней любви. Еще не согрелась кровь, еще между пальцами тянулись полупрозрачные пленки. Скованный своей непомерной тяжестью, я рванулся обратно в пруд – вялый прыжок, вулканический плюх. Quelle surprise! [6] Вода едва покрыла мне макушку.
Сейчас я сам толстый и розовый, иногда натягиваю даже свитер. На яйцах растут волосы. Блин, у меня есть яйца. Но румянец до сих пор зеленоватый, и я сразу же узнал этого парня, как увидел. Перед глазами картинка: с перистого неба свешиваются красные лапы. Тянется вниз шея, в перьях жемчуг воздуха. Маска грабителя поверх выпуклых беззащитных глаз. Тот холодный мир был общим для нас. И я не держу на него зла за то, что однажды зацапал меня вместе с ряской. Даже наоборот, у меня дух захватило. Но.
Скользить по его длинному изгибу горла или лежать рядом с ним на двуспальном футоне: и то, и другое – любовь, по-моему, но я выбираю это.
Время идет. Дети не показываются. У нее были дети когда-нибудь? Концептуалистка думает об усыновлении. Читает в информационной брошюре: «Взнос может быть существенно уменьшен за глупых и ленивых младших сыновей, детей размером с палец и меньше, детей с ежиными головами или ослиными ушами. Многие так называемые особые потребности, если их должным образом удовлетворять, не окажут существенного влияния на здоровье и успехи вашего ребенка в будущем». Она записывается на собеседование с социальной службой.
– Чтоб они, видать, определили, способна ли я съесть собственных детей. Хотя моя чрезмерная ответственность должна быть очевидна. И все-таки я сомневаюсь… Взять тех же братьев – ведь я их потеряла. Кто это сказал: «Потерять брата – это можно считать несчастьем, потерять шестерых братьев – это уже неосторожность»?