Мудрость толпы

– За Круммоха-и-Фейла! – взревел Скенн.

За его спиной собрались все горцы, кто согласился поучаствовать в битве – то есть, понятное дело, практически полный набор, повылезавшие из каждой горной расщелины. Им была предложена возможность подраться, что они любили, причем подраться с Черным Кальдером, которого они ненавидели почти настолько же, насколько прежде ненавидели Бетода. К тому же Рикке пообещала отдать две богатые долины тем, кто придет сражаться, – и хотя кое-кто может считать, что горцы живут простой честной жизнью, говоря по правде, они такие же скареды, как и все остальные, а то и немного больше.

Впереди виднелись ряды Криннских мерзавцев, шипастых, разрисованных. Чертовы дикари – проколотые во всех местах, изрезанные шрамами, обвешанные гребаными костями. Они уже увидели, что происходит с их союзниками, и успели отойти от города и развернуться лицом к Гвоздю и его ребятам, накатывавшим с запада. Но они не имели понятия, что с севера к ним приближаются дети Круммоха-и-Фейла. Поэтому теперь, когда горцы врезались в их ряды, те, что были сзади, поворачивались к ним с белыми от страха глазами, хватались за головы и с воплями разбегались кто куда.

Скенн видел, как Изерн проткнула одному лицо своим копьем. Как Скофен ударом отцовской секиры вскрыл другому грудную клетку, и наружу вывалились красные внутренности. Там был какой-то идиот в идиотском шлеме, сделанном из челюстей. Скенн обрушил на него отцовский молот, словно падающий с горы валун, вбив ему голову в плечи среди огромного фонтана крови.

Он раздавал удары направо и налево, ревя и вращая молотом, и люди вокруг отшатывались с воплями и бросались бежать. Он был кровавым вихрем, как их отец в свои лучшие годы – или в худшие. Он был возлюбленным луны, и ему улыбалась удача. Кажется, его кто-то задел, но даже если так, большой разницы не было. Он по-прежнему мог поднять молот, а значит, по-видимому, все еще был среди живых, а если и нет – что же, это смерть, которой улыбнется луна.

Какой-то высокий ублюдок тыкал пальцем и верещал что-то своим людям на их тарабарском наречии, но Изерн вспрыгнула на повозку, рассыпая кости, и обрушилась на него сверху; ее копье метнулось и пронзило его грудь, изо рта у него хлынула кровь, он упал на колени, и Скофен раскроил ему голову отцовской секирой.

Может быть, они и соревновались, кто из них больше ненавидит папочку, но к добру или к худу, а он дал им это – подготовил их к этому, представил их вниманию луны.

Какой-то криннский ублюдок, весь обвешанный костями, набросился на него, вереща по-своему, и Скенн взревел и размахнулся, и молот врезался тому в бок всей своей массой, сметя его с дороги, словно паутину, дробя кости снаружи и кости внутри, швырнув его в сторону в ливне красных брызг и белых осколков. Мимо пронесся здоровенный пес, совершенно обезумевший, со стрелой в боку. Еще один кинулся на Скенна, но Скофен взмахнул секирой, поддев его под брюхо, и зверь покатился вбок, визжа и корчась.

Смерть была рассеяна повсюду вокруг, и добрая трава была напоена доброй кровью, и луна не могла не улыбнуться, глядя на труды этого дня. И в особенности на Рикке-с-Долгим-Взглядом, которая казалась всего лишь бледной, тощей щепкой, когда ее принесли в горы, – но она увидела, что это случится, и сделала так, что это случилось, и разложила добрые дары, чтобы каждый из них мог взять столько, сколько ему надо.

Скенн рассмеялся, пнул какого-то хромающего дикаря в спину, потом врезал ему молотом по заднице, а потом, когда тот уже полз, добил по голове. Махнул в сторону другого, пробегавшего мимо, и промазал – едва сам не улетел вслед за своим молотом. Пришлось крутануться вокруг оси, компенсируя силу удара.

Молот – грозное оружие, но тяжелое, как гора. Сейчас он бы скорее предпочел копье. Может, тогда и он мог бы порхать по всему полю боя, как его сестра, кидаясь взад и вперед, словно жабий язык. Впрочем, у него не хватило бы терпения для такого скользкого занятия. Да, честно говоря, и мозгов. Да, честно говоря, и дыхалки.

Он опустил молот на землю и оперся на рукоять, переводя дух – глядя, как Скофен рубит мертвых, как Изерн, стоя на спине какого-то ублюдка, протыкает ему копьем глотку. Как остатки горцев устремляются в тыл криннским дикарям, и те рассыпаются, словно стая скворцов.

Он чувствовал гордость, что горцы сражаются вот так, все вместе. Такого не случалось уже много лет. Может быть, со времен битвы в Высокогорье, когда Девять Смертей убил его брата Ронда. Впрочем, благодаря нескончаемому аппетиту его отца к своим женам у него было множество других братьев и сестер, так что потеря была не так уж велика. Лишь на плохой пашне не остается пары мертвецов в борозде. Слабые отсеиваются, сильные остаются. Мякина улетает с ветром, чтобы возлюбленные луной зерна могли прорастать и колоситься.

Он нахмурился, глядя на несколько гигантских, в человеческий рост, котлов. Под ними был разведен огонь, изнутри поднимался пар.

– Кровь и ад, а это еще зачем? Для супа, что ли?

– Видишь ли, они в них вываривают трупы. – Изерн нахмурилась, разглядывая окровавленный наконечник своего копья. – Чтобы добыть из них кости.

Скенн недоверчиво покачал головой:

– Вот ведь стая говнюков!

* * *

Рэнс крепче сжал секиру и постарался вызвать в себе гнев. Они ведь пришли, чтобы сжечь его город, разве не так? Пришли, чтобы перебить его сограждан. Настало время быть мужчиной.

После четвертого сигнала рога, оглушительного на таком близком расстоянии, двое здоровенных карлов вытащили засов из скоб, двое других широко распахнули створки, и все они высыпали из ворот Карлеона в поля.