Мудрость толпы

22
18
20
22
24
26
28
30

– Ты хоть видела, какой дворец себе отгрохала Селеста дан Хайген? Или городской особняк Ишера? Куча людей до сих пор живут в свое удовольствие.

– Возможно, они еще пожалеют об этом, – сказала Савин. – Прежде внешний вид означал разницу между успехом и провалом. В нынешние времена он вполне может означать разницу между жизнью и смертью.

Лео нахмурился, разглядывая портрет своего деда, лорд-маршала Кроя, теперь вынужденного тесниться под гораздо более низким потолком.

– Ты всегда любила красивые вещи. – В том смысле, что он только сейчас, когда их больше не стало, осознал, насколько они нравились ему самому.

– Я любила красивые вещи, когда они говорили обо мне то, что мне было нужно. Теперь они говорят совсем о другом. К тому же этот дом гораздо ближе к Агрионту. До Ассамблеи не так далеко идти.

Лео знал, что должен испытывать благодарность. Вместо этого он ощутил легкое раздражение.

– Я вполне способен ходить.

– Я знаю. Но ходьба доставляет тебе боль. Зачем удлинять дорогу, если в этом нет надобности?

– Чтобы доказать, что я это еще могу, – буркнул он, сжимая рукоять своего костыля.

Как обычно, Савин сделала вид, будто не замечает его раздражения, что, как обычно, его только усилило.

– Как бы там ни было, другой дом все равно уже занят.

– Жильцы?

– Дети.

– Что-о?!

– Ты видел, сколько в городе бездомных детей?

Честно говоря, он не видел. Когда Лео выходил из дома, все его внимание было поглощено тем, чтобы держаться на ногах.

– Целые банды. Сироты, брошенные, лишенные самых насущных вещей. Вынужденные вырывать друг у друга куски, красть, продавать себя. Дети умирают от голода на наших улицах!

Лео нахмурился. Савин больше не куталась в бесформенное платье для кормления и, несмотря на отсутствие драгоценностей, выглядела более или менее прежней собой – подтянутой, бдительной, безжалостной. И, тем не менее, она могла вдруг выдать что-то подобное.

– В смысле, «Любимица трущоб» открыла сиротский приют?

Настал ее черед выглядеть раздраженной. Словно мысль о том, что она превратилась в филантропа, была для нее настолько же невыносима, как для него мысль о том, что он стал калекой.