Утром, в семнадцатый день сентября, мрачные мертвецы — нынешние и будущие — вновь приблизились к Спасским воротам. Мимо невозбранно проезжали фурманщики — свозили мёртвые тела за Данилов монастырь, в поле, на кладбище.
Митрошка, с двумя фабричными и одним купчиной, вышел вперёд, к заставе военной команды. Купчина стал говорить — а блаженный наущал его бессловесно:
- Народ московский хочет договор со всем градоначальством сделать, — чтоб замириться. Хотим мы, чтоб хоронили нас при божьих церквах, а не как собак, в общих могилах. И чтоб в карантин больных не брали. А те, что ныне есть карантины, разорить бы. Хотим, чтобы запретили докторам нас силою лечить. Только по доброму согласию. Тогда — можно. Да ещё бани чтоб распечатали: а то вонища по Москве, а смыть скверну — негде. Да ещё — те, что нынче в кремлёвских погребах пленники, — пущай на волю выйдут. И пущай и им, и всем прочим, выйдет прощение в бунте. А договор хотим честь по чести составить — на бумаге. И чтоб подписал его фельдмаршал граф Салтыков собственною рукою. А ещё просим Еропкина нам отдать, — за пролитую кровь чтоб был убит нами, как сами то убийство свершить пожелаем. Пожелаем — на куски разорвём. И пущай нам препятствия в том не чинят. А мы взамен бунтовать кончим, по домам пойдём и станем государыню славить и Богу молиться.
Купчина умолк. Солдаты перешёптывались, но ни отвечать по уму, ни зубоскалить — не решались. Вышел к делегации унтер-офицер — совсем молодой, безусый, — и принялся урезонивать моровых. Говорил долго, тонким голоском, сам дрожал весь — видать, боялся под камень или рогатину наперёд других служивых попасть.
А потом — как отрезало, от счастья и несчастья отбросило, от всего, чем живёт человек — загудело позади, застонало: «Гусары!»
Митрошка обернулся — и обомлел. Последнее его воинство — на крест возводили, на распятье. Пока унтер-офицер отвлекал делегацию разговором — Еропкин со свежим гусарским отрядом, в пять сотен сабель, не меньше, проехал сквозь Кремль, выехал, надо думать, в Никольские ворота и атаковал с тыла. А с ним рядом, стремя ко стремени, скакал ещё один — сиятельный, роскошный. Как будто рыцарь, вернувшийся из похода, из Святой земли, в золоте и шёлке. В доспехах, выкованных из хрусталя или льда. Тот, второй, тоже рубил, и сбивал наземь грудью коня, и кружился на месте, отправляя под копыта всех, без разбору, моровых. Если прошлая драка была страшной и равной, нынешняя — стала библейским избиением бессильных. Люди едва осмеливались заслоняться от ударов гусар, а уж сбить какого из них с коня — никто более и не помышлял. Сабли резали плоть, а тихо было: стон, как молитвенное бормотанье — тихий-тихий раздавался. Как будто одно горло стонало, хрипело. Одно — за всех. Кто убегал — гусары не гнались. Отпускали. Много народу разбежалось. А полегло — ещё больше.
А Митрошка? Да и вся делегация… Их окружили — отрезали им путь к бегству; зажали с двух сторон на мосту перед Спасскими. Впереди — солдаты, позади гусары с Еропкиным и ледяным рыцарем во главе.
Было похоже: их не даром берегли, виды на них имели…
И верно!
Когда развеяли, разметали гусары моровую толпу, — подскакал к Митрошке ледяной рыцарь. Жеребец под ним был — огненный, горячий. А сам рыцарь — белым был: кожа гладкая, тонкая; словно из лучшего сдобного теста вылеплен и ещё в печь не посажен. Но заговорил — и голос загремел на всю Москву:
- Знаю тебя, костлявая, — склонился рыцарь к Митрошке. — Как ни рядись — всегда узнаю. Добрые люди обучили узнавать. Узнай и ты меня: имя моё — Григорий Орлов. Я — действительный камергер и генерал-адъютант императрицы всероссийской. Граф Российской империи. Но я не затем в Москву из Петербурга явился, чтобы чинами сверкать. Цель моя — истребить мор. И на то мне полная мочь государыней дана — в делании всего, что за нужное сочту к избавлению града от заразы. А заразу никак не извести, кроме как убив в сердце. Есть у меня против тебя оружие. И если сунешься ещё на Москву — знай, что теперь всегда оно здесь будет. Вот он — сохранит, — Орлов кивнул на Еропкина, приблизившегося на несколько шагов, но плотно — не подступавшего. — Так что, баба-погибель, хочешь ли сказать мне какое слово, или просить о чём перед тем, как сгинуть? — закончил граф, пристальным взглядом в Митрошку проникая. А тот вдруг дар речи потерял. Своей речи. Митрошкиной, юродивой. А взамен обрёл голос каркавший, выхрипывавший злобно:
- Я вечно пребуду, граф. Станешь ты светлейшим, да не станешь бессмертным. Заберёт тебя одна из моих сестёр. А я — всё такой же останусь. В молчальницы подамся — до поры, — в затвор уйду, с черницами, — а потом вернусь. Что тебе до меня? Ты — дитя малое, глупое.
- Думал, ты собачиться станешь, — промолвил граф. — Ну раз всё сказала — прощай.
И Митрошка ощутил: под сердце ему подкатилось что-то жаркое, востроносое, как пасхальное яичко. А потом холодно стало. И обратился он в блаженного Митрошку, каким прежде был. И позабыл всю мудрость, ибо покинула его дева-чума.
А ледяной рыцарь отдал неказистому генералу серебряный пистоль, с чёрным тяжёлым стволом. И повелел:
- Храни. В другой раз — будет Москва под защитой. — А потом утишил сам себя, рокот голоса своего, и наговаривал генералу, пока Митрошка холодел и отходил:
- Санитарную службу — усилить. Москву разбить на участки, за каждым из которых доктора закрепить. Открывать больницы и карантины — столько, сколько потребно. За грабежи — казнить без суда. Дома, где есть зараза, заколачивать досками, а на воротах рисовать красные кресты. Тех, кто скроет умершего, отправлять в вечную каторгу. Назначить хлебное довольствие и денежную плату каждому.
Дальше Митрошка не слышал. Он почил в бозе: отправился в Царствие Небесное.
- Ты спишь? — встревоженный Третьяков тряс Павла за плечо. — Не спи! Мы добрались.
- Вы что-то увидели? — заинтересованно, как самый обыкновенный, любопытный мальчишка, выпалил Людвиг. — Это было видение?
ebooksa