Кузнечик вёл Тасю по болоту. Медленно, страшно.
К трясине выбежали скитники. Скрытники и скрытницы что-то кричали, но на болото — не совались. Христофора среди преследователей не было.
Дважды Тася едва удерживалась на пятачке суши. Однажды её нога соскользнула в ряску, и она, вымокнув в болоте по пояс, с трудом сумела выбраться на кочку — одно недоразумение, а не опору.
Скитники быстро скрылись из виду. А болото не кончалось ещё час, а то и больше. Наконец, впереди раздался не то визг, не то треск. Как будто десяток двуручных пил разом деревья валили. Девушка отвлеклась на него, потом огляделась: где же кузнечик, где поводырь? А того и след простыл. Сперва испугалась: куда ж она теперь. А потом поняла: болото-то — высохло, за спиной осталось. А впереди, — внизу, под склоном, — дорога. Хорошая, утоптанная.
Тася выскочила на дорогу, всклокоченная, в порванной рубахе утопленницы, потеряв где-то в лесу шейный платок. Навстречу ей двигалось что-то рычащее, грозное. Четыре железных колеса: два — позади — в человеческий рост, — два передних — поменьше. А управлял шумной железякой молодой парень, в кепке, залихватски заломленной на затылок. Завидев Тасю, он аж обомлел. Затормозил, из тарахтелки своей вылез:
- Ты кто такая, что советскому трактору под колёса лезешь? — спросил сурово, но напускно, картинно, без злобы, как у Христофора.
- Я Тася… Таисия Крюкова…. И мне надо в город…. К начальникам…
- К каким таким начальникам? — парень выпучил глаза. — К партийным? Или, может, в ГПУ?
- Мне про бегунов рассказать, — выпалила Тася. — Про то, как они людей до смерти умучивают.
- Эвона как, — парень стушевался, почесал затылок; весёлость ушла из его голоса. — Ты сама что ль из них?
- Сама, — кивнула решительно Тася.
- Ну тогда садись, — парень усмехнулся. — Отвезу тебя…. Не побрезгуй, места в кабине мало. К вечеру доберёмся.
Тася опять кивнула. И улыбнулась. Впервые с тех пор, как, после смерти отца, осталась одна на всём белом свете.
- Спасибо, — благодарность, какую испытывал Павел к богомолу, была настолько велика, что это простое слово само сорвалось с губ, как только способность говорить — вернулась.
Благодарность — она стала первой.
Первым долгом, что отдал Павел после пробуждения.
Благодарность опередила и удивление, и тревогу, которые явились следом. И ещё — она была раньше неузнавания.
А Павел и вправду не узнавал ни места, ни времени, ни себя самого.
Он лежал в койке — больничной, хитроумной, оборудованной множеством электронных устройств. Из вены торчала игла капельницы. Палата вокруг койки поражала размерами: не каждая квартира могла похвастаться гостиной такого метража. Часть пространства была огорожена ширмой. Всё, что за ней, терялось в темноте. Всё, что ближе, едва освещалось тусклой прикроватной лампой ночника. В свете этой лампы огромные глаза богомола, внимательно разглядывавшие Павла, казались ещё одним светильником. В их глубине мерцали крохотные звёздочки. Но управдом больше не боялся Аврана-мучителя. Он не сомневался — тот, один, — тот, и никто другой, — вернул его в мир живых. А ведь прежде Павел сторонился богомола, как гильотины. А нынче — ну и мизансцена: угловатый, похожий на мумию в длиннополом пальто, богомол нависает над беспомощным управдомом, а тот — рад его видеть; тот говорит: «Спасибо!»
Авран-мучитель, казалось, понял чувства Павла. Кивнул — почти по-человечески.
ebooksa