Ната. Исповедь
Ната изо всех сил старалась быть Савве хорошей женой, но когда ей уже начинало казаться, что все у них будет хорошо, в мир ее снов врывалось нечто настолько страшное, что утреннее беспамятство казалось настоящим благословением. Только одно она знала наверняка: кошмары как-то связаны с Саввой и парковым павильоном.
Павильон… Сколько раз она, беззаветно влюбленная в астрономию, пыталась воспользоваться подаренной мужем обсерваторией. Не смогла. Мертвые музы Саввы, эти прекрасные и одновременно страшные, словно наделенные собственной волей статуи ненавидели ее так остро и так искренне, что она кожей чувствовала их ненависть. Бывшие жены Саввы не желали пускать в свое царство ее, жену нынешнюю.
А Савве в их обществе было хорошо. Настолько хорошо, что работал он только в павильоне, а иногда даже оставался там ночевать.
Она бы смирилась. Не полюбила бы никогда так сильно, как любила первого мужа, но сделала бы все от нее зависящее, чтобы в ее обществе Савве было хорошо. И дочерей его она любила, как своих собственных, искренней и бескорыстной любовью. Брак с Саввой превратил ее в многодетную мать, и в этом Нате виделось настоящее женское счастье.
Все изменилось солнечным октябрьским утром восемьдесят четвертого года. Воздух сладко пах умирающими на кострах кленовыми листьями. А еще неубранные листья обреченно шуршали под ногами, когда Ната привычно прогуливалась по парку.
— Доброе утро, Наталья!
Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто стоит у нее за спиной. Этот голос она узнала бы из тысячи. Кленовые листья, и без того яркие, полыхнули радостным багрянцем, а сердце затрепыхалось, как в далекой юности.
— Здравствуй, Аким! Как же долго тебя не было…
…Он изменился, из молодого, статного, полного сил и жизни мужчины превратился в старика. Болезненная худоба, сутулые плечи, испещренная морщинами кожа, пожелтевшие от никотина пальцы…
— Узнала? — Чужого лица коснулась родная, почти забытая улыбка. — А я все гадал, узнаешь ли…
— Узнала, Аким. — Слова срывались с губ зябкими облачками пара, повисали в воздухе между ней и ее бывшим мужем.
— Хорошо здесь у вас. — Он говорил спокойно, без горечи и обиды, а в глазах горел тот самый свет, который Ната не смогла забыть все эти годы. — Ты извини, что я вот так, незваным гостем… Я только повидаться…
Аким, когда-то самый родной, самый любимый, а сейчас вот совсем чужой. О чем с ним говорить? О том, что она писала ему почти каждый день, а он за двадцать лет не ответил ни на одно ее письмо? О том, как рыдала ночами в подушку, как проклинала и себя, и его? Или, может, о том, как смирилась, почти вытравила из памяти и сердца?..
— Я писала тебе, Аким. — Дышать тяжело от непрошеных слез, таких же непрошеных, как ее бывший муж. И скромное серебряное колечко, свадебный подарок Акима, жжет кожу. — Почему ты не отвечал?
— Я отвечал. — В глазах, по-юношески синих, отчаяние. — На каждое твое письмо…
— Зачем ты врешь?! Хоть сейчас не ври мне. Ведь неважно уже все…
— Неважно… — Он смотрит не на нее, а себе под ноги. На его стоптанный башмак приклеился кленовый лист. — Спроси у Саввы, спроси у своего мужа, Наталья, куда он девал мои письма. Спроси, какие еще тайны он скрывал от тебя все эти годы.
Над головой пронзительно-синее небо, такое же синее, как глаза Акима. И в этой синеве рыжая кленовая круговерть, от которой можно сойти с ума. Или упасть…
Спасительная скамейка рядом и сигареты в кармане пальто. Как хорошо, что она взяла с собой сигареты!