Представив себя в такой ситуации, она подумала, что не знала бы, как поступить.
— Жалела, Машка. Я ведь сразу пожалела. Еще в больнице. Грызла подушку, кричала, что передумала, а там уж передумывай, не передумывай — дело сделано. Ни университет вдруг оказался не нужен, ничего. Взяла академ, уехала в свой поселок. Там глаз поднять не могла: все ухмылялись, мол, учебу не потянула, дура блаженная. Я ведь плохо оттуда уехала, со всеми подружками разругалась. Считала, что умнее всех. А как вернулась, они все — кто уже с лялькой, кто вот-вот родит. Там все быстро происходило. Почти сразу после школы. Ну и жизнь как в болоте. Выдержала я два месяца и в Москву вернулась. Устроилась продавцом, потом в институте восстановилась. Трудно было. А потом, где-то через год, с Юрой познакомилась. Вернее, с тобой сначала, а потом уже с ним.
— Как это? — не удержалась Маша.
— Ты в парке упала и ревела. Родителей рядом видно не было. Я тебя подняла и пожалела. Пластырем коленку заклеила. А тут и Юра подбежал. Он зачитался конспектом, не заметил, что тебя рядом нет. И пока шли до метро, он мне все и рассказал: про тебя, про себя. Так я стала твоей мамой.
— Прямо вот так?
— Ну, не прямо так, сначала сидела с тобой несколько раз, пока он подрабатывал, гуляла с тобой. Денег на няню у него не было, родители тоже помогать не спешили. А мне с тобой хорошо было. Ты смешная была. А потом ты на прогулке стала всем говорить, что я — твоя мама, и я… знаешь…
Мамин голос сорвался, и сама она вдруг разрыдалась, горько, во весь голос. Маша никогда не слышала, чтобы мама так плакала. Она бросилась к матери и обняла ее за плечи.
— Машка… — прошептала мама и усадила Машу себе на колени. Восемнадцатилетнюю Машу весом пятьдесят килограммов. — Машка, Машка… я так тебя люблю. Я так боюсь за тебя. Ты же моя. Что бы там кто ни думал! Я нашла тебя в парке, ревущую и чумазую… Я заклеила тебе коленку и спела песенку, я косички тебе плела, я в больнице с тобой лежала, когда у тебя была ветрянка…
Мама снова разрыдалась, и Маша разрыдалась вместе с ней. Они ревели вдвоем в полутемной комнате, и это было почти так же хорошо, как реветь в квартире Крестовского.
— Ты меня никуда не отпускала, чтобы во мне гены плохие не проснулись? — всхлипывая, спросила Маша о том, что так убивало ее все последние часы.
— Нет, — замотала головой мама. — Нет, Машка.
Мама принялась лихорадочно целовать мокрые Машины щеки.
— Мы, девки, — все дуры. Гены тут ни при чем. Ты же выросла в скромности, достаток у нас вон какой. А тут сначала Волков твой на нас свалился… Красивый, зараза, море ему по колено. Думаешь, я не знаю, как девочки от таких голову теряют? Я спать перестала, как он появился. Потом, правда, разузнала о нем. Он правильный, Маш. Дурной, конечно, но правильный. С ним тебе спокойно будет. Он тебе нравится?
— Я не знаю, — ответила Маша, вытирая лицо подолом футболки.
Потом посмотрела на маму, и они обе вдруг рассмеялись: зареванные, с опухшими носами. Наверное, они впервые были так похожи.
— Крестовский тоже правильный. В смысле, Роман. Он… — начала Маша, желая реабилитировать его в маминых глазах. Это казалось важным.
— Он тебе нравится? — перебила мама, очень внимательно глядя Маше в глаза.
— Я не знаю, — ответила Маша, хотя на этот раз ответ дался труднее. Потому что, кажется, нравился.
— Машка, глупостей не делай. Прошу тебя. Не хочу, чтобы ты жалела, понимаешь?
— Я не наделаю, мам. Правда.