Степаныч зябко поёжился, шагая по безмолвному, спящему лагерю. Подумал: может, стоит вернуться, надеть свитер под спецовку? — и решил, что не стоит. Ходьба согреет, да и рассвет недалёк, скоро потеплеет…
…Навесной замок протестующе скрежетнул. Дверь открылась, явив миру загадочно-тёмные недра офиса и штаб-квартиры сторожа, истопника и подсобного рабочего ДОЛ «Варяг» — то есть Степаныча. Он ловко протиснулся сквозь набитую всевозможным инвентарём каморку. Вынул свёрток из дальнего угла, из-за отложенных до зимы скребков и снеговых лопат, развернул промасленную тряпку, — сталь тускло отразила крохотный язычок свечи.
Воронёная оружейная сталь.
05 августа, 05:47, Пятиозерье, лесное озеро
Место напрасно звали Пятиозерьем — озёр в округе имелось ровно шесть. Правда, о шестом, затерянном в лесу небольшом водоёме мало кто знал.
…Тропа поднялась на заросший папоротником взгорок. Внизу блеснуло зеркало воды. Степаныч ухватил висевшее за спиной ружьё, ловко выпростался из потёртого ремня и взял оружие наизготовку — красивый, уверенный жест, совершенно не гармонирующий с его нескладной фигурой.
Сторож владел старой бельгийской двустволкой «Лебо», когда-то шикарной, штучной довоенной работы. От былого великолепия мало что осталось: серебряные накладки ложи выдрал кто-то из прежних владельцев, шарнир заметно люфтил, расколотую шейку приклада стягивал самодельный грубый хомут. Но стволы остались в приличном состоянии, и Степаныч считал: за пятьсот рублей — покупка удачная.
…Выстрелы ударили гулко, резко, неожиданно для ещё дремлющего леса. Два матёрых селезня, чья траектория взлёта пересеклась со струями дроби, тяжело рухнули на болотистый берег.
Стрелял Степаныч метко — и не только по уткам.
Он подошёл неторопливо — селезни упали удачно, вводу лезть не надо. Подобрал и уложил в сумку одного, неподвижно раскинувшего крылья на покрасневшей траве. Быстро и беззлобно свернул шею второму — тот бился, разбрасывая в стороны пух, перья и капельки крови. Переломил ружьё, вынул и аккуратно положил в карман две гильзы — медные, исцарапанные, уже не один раз снаряжавшиеся…
Степаныч всегда экономил боезапас — старая привычка.
05 августа, 06:50, станция Каннельярви
— С-с-сука… — просипел Чмырь. — Гнида наширявшаяся…
Объект этого высказывания слепо проломился сквозь кустарник. Похоже, он не заметил их с Пелюхиным — и не видел вообще ничего вокруг. Кроме своей трясущейся ладони, на которую выкатилась крохотная капсула…
— На колёсах сидит, педрила…
В сипении Чмыря слышалась классовая ненависть малоимущего сельского алкаша к богатенькому городскому торчку. Ненависть усугублялась гнусностью раннего утра. Утро, как всем известно, самое отвратное время суток — если имеется настоятельная потребность выпить, но не имеется средств для её реализации.
Пелюхин промолчал, нервно пожевал губами, нервно же оглянулся по сторонам — вокруг никого. Да и не ожидалось чьё-либо появление в ближайшие несколько часов в этом укромном уголке.
— Сейчас отрубится, — сказал Чмырь безапелляционно.
Пелюхин кивнул. Не сговариваясь, даже не переглядываясь, они двинулись к скорчившейся на камне фигуре — заходя с двух сторон. Игра казалась беспроигрышной, а наркоша богатеньким. Это стало ошибкой, самой большой ошибкой в их жизни.
И — последней.