Пятиозерье

Вопрос прозвучал риторически. Горловой сам баловался охотой и прекрасно знал, что стрельба уток начинается в предпоследние выходные августа.

— Дети сюда отдыхать, между прочим, приехали. А тут пальба по утрам! Ну а если дробь шальная вдруг залетит и кого зацепит?!

«Положим, это он врёт, — подумал Степаныч. — Заряды половинные, и от лагеря далеко… Не то что дробь, звук и тот не дойдёт. А как сам начлаг ближе к осени с дружками-приятелями… с карабинами, небось, на кабанов пойдут… Вот там-то точно пуля версты на три улететь может…»

— Да тебя за одну только пьянку увольнять пора!

Здесь Горловой тоже передёргивал, с девяти утра до пяти вечера Степаныч к бутылке не притрагивался.

— И пьёшь-то в одиночку, как бирюк — что тебе там в голову пьяную взбрести может? Отберу ружьё на хрен…

Начальник сделал шаг вперёд, словно желая немедленно привести угрозу в исполнение. Степаныч смотрел на него неподвижным взглядом, рука перекатывала в кармане нагревшиеся медные гильзы.

Горловой сменил тему:

— А котище твой?! Детишки чуть не в истерике, когда он птичек у них на глазах жрать начинает…

«Рыжая настучала, — думал Степаныч, — больше некому… Принёс её чёрт тогда, ни раньше, ни позже…» (Действительно, Ленка Астраханцева вела свой отряд в столовую, когда неподалёку Чубайс отнюдь не «жрал» — тащил, гордо подняв голову, с немалым трудом добытого дрозда.)

— В общем, этот разговор — последний. Ещё одна жалоба, — и увольняю.

Начальник лагеря круто развернулся и направился в сторону административного корпуса, по-хозяйски оглядывая свои владения. А подчинённый продолжал смотреть на него. В удаляющуюся спину… Между лопаток. Неподвижным, слегка прищуренным взглядом — так смотрят сквозь прорезь прицела…

Горловой шагал и сам себя убеждал, что Степаныча надо всё-таки уволить. Но — не хотел признаться, что истинная причина не имеет ничего общего со всеми перечисленными минуту назад проступками.

Ружья, и зарегистрированные, и нелегальные, держали почти все сторожа в окрестных лагерях. Они же часто втихую занимались незаконной охотой — и администрация, и местный участковый смотрели на это сквозь пальцы. Да и кто согласился бы сторожить зимой опустевшие ДОЛы со штатным смехотворным пугачом — сигнальным револьверчиком?

Трезвенники среди контингента сторожей и подсобников тоже не преобладали. Даже три совмещённых ставки давали мизерную сумму. Найти желающего заняться хлопотливым делом (пусть, как Степаныч, пьющего, немого и браконьерствующего) было трудно. А увольнять найденного просто глупо.

Но Горлового подталкивал к такому решению страх — глубинный, затаившийся на дне подсознания страх.

…Однажды поздним вечером Горловой заинтересовался слабым отблеском света из подсобки. И заглянул сквозь мутное стекло.

Вопреки опасениям (или надеждам), собравшихся на тайную вечеринку подростков-токсикоманов начлаг не обнаружил. За шатким столом, сервированным свечой, стаканом и бутылкой водки, сидел Степаныч — спина упиралась в стену, голова откинута, глаза закрыты…

Разочарованный начальник отправился дальше, когда его догнал приглушённый, тоскливый, раздирающий душу вой — из подсобки. Звуки казались чуждыми для горла человека — так может выть волчица у разорённого охотниками логова. Затем высокий, переполненный болью и тоской вой-стон сменился другим — хриплым рычанием, полным обречённой ненависти.

Горловой тогда судорожно передёрнулся, втянул голову в плечи и резко ускорил шаг, почти перейдя на бег.