Пятиозерье

Горе-философ раздражённо хлопнул услужливо налитый Клайдом стаканчик коньяка, поперхнулся, с трудом прокашлялся и отвернулся к стене, демонстративно игнорируя Пробиркина и его опус…

…Рассказ напомнил Свете одну из мистических новелл Гофмана — но изложенную короче, суше и перенесённую на современную почву.

Сюжет был прост: молодёжный клуб; рок-концерт; руководитель (он же солист) популярной команды задерживается и появляется сильно запоздав, привлекая внимание своим странным видом; музыка начавшегося представления оказывает на слушателей небывалое действие; случайно оказавшийся на тусовке руководитель студии звукозаписи ищет солиста, дабы предложить выгодный контракт, но тот бесследно исчезает сразу после концерта; а спустя некоторое время музыканта обнаруживают скончавшегося от передозировки наркотиков, причём, что характерно, по данным экспертизы смерть наступила за несколько часов до начала потрясшего публику концерта…

Такая вот незамысловатая история.

Клайд слушал первую страницу рассказа невнимательно, просто из благодарности за избавление от рассуждений Жоржа — приятель давно допёк его своей псевдофилософской ахинеей. Особенно в последнее время, этим летом оба жили в одной комнате в спортлагере, в часе ходьбы от «Варяга», хотя спортсменами отнюдь не были, — один забросил спорт ради музыки, а второй упражнял исключительно духовные силы.

Однако вскоре рассеянное внимание Клайда сменилось неподдельным интересом — Пробиркин затронул живые и актуальные для рок-музыканта темы. Но по своему дилетантству допустил ряд вопиющих промахов в описываемом предмете.

При последовавшем обсуждении Ленка попыталась мягко свернуть с творчества Пробиркина на рассказы Кортасара, но Клайд, обычно при умных разговорах отмалчивающийся, бодро хватанул ещё коньячку, тряхнул гривой нечёсаных волос и смело ринулся в пучину литературной дискуссии.

И, странное дело, — Клайд, начавший с резкой критики неточностей рассказа, спустя полчаса обнаружил, что Сергей его лучший друг, как никто другой понимающий нелёгкую жизнь музыканта… Возникшее взаимопонимание скрепила ещё одна коньячная фляжка, извлечённая из бездонной сумки.

Рукопись же Доктора невесть как очутилась в кармане Клайда, твёрдо обещавшего всенепременно и самолично исправить все упущения.

Да, умел Пробиркин ладить с людьми, что верно, то верно.

05 августа, 22:18, ДОЛ «Варяг»

Честного боя «бриганы» не приняли. Впрочем, исход его не вызывал сомнений — в «Варяге» парни старших отрядов были и рослее, и физически крепче, чем их извечные супостаты, многие из которых досыта ели лишь те три недели, что длилась лагерная смена. Приведённая Укропом подмога протопала дальше, преследуя противника до самой ограды лагеря.

Когда Слон зашевелился и встал, рядом стояли Дронт и Миха.

Миха ругался бессвязно, но изобретательно, суля отморозкам жестокие кары.

Слон задумчиво исследовал вздувавшуюся на затылке огромную шишку. Сознание он потерял первый раз в жизни и недоумевал, чем же тяжёлым его приласкали. Потом повёл плечами и сделал пару приседаний, кривясь от боли; ощупал разбитую бровь и посмотрел туда, где звучали у забора в спину убегающим «бриганам» звонкие оскорбления и где ещё дальше, за лесом, находился ДОЛ «Бригантина».

Дронт, молча, ненавидящими глазами, глядел сквозь приятелей. Точнее, одним глазом — второй стремительно заплывал. Потом он сорвался с места и побежал куда-то…

Миха дёрнулся следом, но, увидев, что направляется Дронт не туда, где затихала погоня, сделал несколько шагов, остановился и недоумённо посмотрел на Слона.

А Слон улыбался. Странной и неприятной казалась его улыбка, больше похожая на оскал — левый угол рта приподнялся, показав острые зубы, левый глаз прищурился, а правый смотрел в пустоту так, будто целится во врага, невидимого другим…

Молчаливая улыбка Слона могла напугать больше, чем все угрозы и ругательства. И Миха испугался, хотя прекрасно понимал, что относится она не к нему. Только что, когда его били и Миха отвечал без надежды на победу, страшно ему не было. Была ненависть, был кипящий в крови адреналин, но кроме всего прочего оставалось подсознательное убеждение, что всё это не совсем всерьёз, что в этой войне по-настоящему не убивают, что есть некая грань, которую ни они, ни их противники перешагнуть не смогут…

Стёрла ощущение этой грани одна-единственная усмешка Слона.