Алмаз раджи

На следующий день я узнал, что вина Хайда была полностью установлена. Также мне известно и то, что убитый был добрым и благородным человеком, пользовавшимся всеобщим уважением. В газетах писали, что ничем не мотивированный поступок Хайда был не просто преступлением, а вспышкой трагического безумия. Помнится, я не без удовольствия прочел об этом и порадовался тому, что страх перед эшафотом отныне станет верным стражем всего лучшего, что есть во мне. Доктор Джекил стал моим последним прибежищем; покажись Хайд хоть на мгновение, его бы просто растерзали.

Я решил, что мое будущее станет искуплением прошлого, и могу без всякого тщеславия утверждать, что это решение принесло кое-какие добрые плоды. Вам известно, как усердно в последние месяцы я старался облегчать страдания и нужду; мною немало было сделано для других, а мои собственные дни текли спокойно, я был почти счастлив. И эта полезная и чистая жизнь нисколько мне не надоедала; наоборот – с каждым днем я все полнее наслаждался ею. Но на мне лежало проклятие раздвоенности, и как только раскаяние слегка остыло, моя низшая природа, которой я так долго предоставлял свободу, снова потребовала воли. Однако я даже не помышлял воскресить Хайда; одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я задумал иное – вступить в новую сделку со своей совестью, не покидая личности Джекила. Я просто уступил искушению, как обыкновенный тайный грешник, оставаясь самим собой.

Близится конец моего рассказа. Рано или поздно переполняется даже самый объемистый сосуд, и эта короткая уступка злу окончательно нарушила мое духовное равновесие. Однако я даже не встревожился; мое падение представлялось мне вещью естественной; произошло нечто такое, что казалось мне вполне естественным, точно так же я вел себя еще до того, как совершил свое злополучное открытие.

Стоял светлый, ясный январский день; в тех местах, где корка льда растаяла, было сыро, но над головой не было ни облачка. В Риджент-парке слышалось чириканье воробьев, в воздухе уже слегка пахло весной. Я сидел на скамье, греясь на солнце; животная сторона моей жизни наслаждалась воспоминаниями, духовная как бы оцепенела. Вскоре мне предстояло раскаяние, но каяться я еще не начинал. В сущности, думалось мне, я похож на всех моих ближних. Я даже улыбнулся, сравнив свою деятельную доброжелательность с их ленивой жестокостью и равнодушием. Но как только мне в голову пришла эта тщеславная мысль, по моему телу вдруг пробежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледяной озноб. Затем это прошло, и я почувствовал слабость, а когда оправился, заметил, что характер моих мыслей меняется, и на смену прежнему настроению приходит дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к долгу. Я взглянул на себя и увидел, что одежда висит мешком на моем съежившемся теле, что моя рука, лежащая на колене, снова стала жилистой и волосатой. Я превратился в Эдварда Хайда. Мгновением раньше я был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим, и дома меня ждал накрытый к обеду стол; а теперь я стал изгоем, затравленным, бездомным, изобличенным убийцей, добычей виселицы.

Мой рассудок затуманился, но не вполне покинул меня. Я не раз замечал, что в моей злой ипостаси все мои способности обострялись, а ум становился острее и гибче. Вероятно, именно поэтому в тех обстоятельствах, которые просто раздавили бы доктора Джекила, Эдвард Хайд, наоборот, воспрянул. Мои снадобья лежали в одном из шкафов в кабинете. Как их раздобыть? Эту проблему я и принялся решать, стискивая виски в ладонях. Я запер дверь, выходящую на улицу, и уничтожил ключ. Если я попытаюсь войти с парадного входа, мои слуги собственноручно отправят меня на виселицу. Я понял, что без посредника мне не обойтись, и тотчас подумал о Лэньоне. Но как с ним повидаться? Как убедить? Даже если мне удастся избежать ареста на улице, смогу ли я, совершенно неизвестный и крайне неприятный посетитель, убедить знаменитого врача обшарить кабинет его коллеги Джекила? Но тут мне пришло в голову, что одна из способностей моей прежней личности все еще при мне – я могу писать своим почерком. Едва вспыхнула эта искра, как я увидел целиком всю дорогу, по которой собирался пройти.

Я, как сумел, привел свою одежду в порядок, подозвал кеб и велел отвезти меня в одну из гостиниц на Портленд-стрит, название которой чисто случайно помнил. При виде моей фигуры, действительно довольно комичной, кебмен не мог удержаться от смеха. Но я в припадке бешеной ярости заскрежетал зубами и, к счастью для незадачливого возницы, улыбка тотчас сошла с его лица. Войдя в гостиницу, я огляделся с таким злобным видом, что коридорные невольно задрожали. Никто из прислуги не посмел произнести ни слова; все с почтением выслушали мои приказания, проводили меня в номер и моментально подали письменные принадлежности. Эдвард Хайд, оказавшийся в смертельной опасности, был совершенно новым для меня существом: в нем беспрестанно бушевал гнев, он был готов совершать убийство за убийством, причинять неисчислимые страдания. Однако это коварное существо усилием воли справилось со своим раздражением. Хайд написал два важных письма: одно Лэньону, другое Пулу; а чтобы они непременно дошли до адресатов, велел отправить их заказной почтой.

Хайд целый день просидел в своем номере у камина, грызя ногти; он и обедал наедине со своими страхами, а прислуживавший ему официант, ловя на себе его взгляд, бледнел и вздрагивал. Когда спустилась тьма, Хайд вышел, нанял экипаж и, забившись в угол, приказал возить его по лондонским улицам без цели. Я все время пишу «Хайд», потому что не могу заставить себя написать «я». В этом исчадии ада не было ничего человеческого, его переполняли только два чувства – страх и ненависть. Когда наконец ему показалось, что возница что-то заподозрил, он отпустил его и пошел пешком. Его слишком просторная одежда привлекала внимание запоздалых прохожих. Он шел быстро, выбирая самые глухие и темные переулки, его преследовал страх, он что-то бормотал про себя, считая минуты, остававшиеся до полуночи. Когда с ним заговорила какая-то женщина, предложив ему купить какую-то мелочь вроде спичек, он молча взглянул ей в лицо, и она тут же убежала…

Когда я снова стал собой в кабинете Лэньона, ужас моего старого друга огорчил меня; но это огорчение – всего лишь капля в море того адского ужаса, с которым я оглядываюсь на эти часы. Во мне произошла необратимая перемена. Теперь меня терзал не страх виселицы, а страх снова стать Хайдом. Я словно в полусне выслушал обличения Лэньона, словно в полусне вернулся домой и лег в постель. После полного тревог дня я мгновенно уснул и спал глубоким, крепким сном, который не нарушали даже кошмары, в последнее время терзавшие меня. Утром я проснулся ослабевшим, душевно измученным, но слегка освеженным. Я по-прежнему ненавидел и страшился зверя, дремавшего во мне, не забыл я и о смертельной опасности, пережитой накануне. Но ведь теперь я был дома, у себя, рядом со своими реактивами, и радость, охватывавшая меня при мысли о чудесном спасении, была поистине лучезарной!

Я медленно шел через двор после завтрака, с удовольствием вдыхая прохладный воздух, когда меня внезапно снова охватила та непередаваемая дрожь, что предшествовала переходу от одной моей ипостаси к другой. Я едва успел укрыться в кабинете, как уже до краев был полон страстями Хайда. Мне пришлось принять двойную дозу, чтобы снова стать собой, но, увы, шестью часами позже, когда я сидел перед камином, печально глядя на огонь, я опять почувствовал близость перехода, и мне опять пришлось прибегнуть к моему составу.

С этого дня я становился Джекилом только после приема смеси или в те минуты, когда делал над собой нечеловеческие усилия. В любое время дня и ночи меня могла охватить дрожь, служащая предвестником перевоплощения. Если я спал или хотя бы задремывал в кресле, я всегда просыпался Хайдом. Это вечное ожидание неизбежного и бессонница, на которую я себя обрек (я и не представлял раньше, что человек способен так долго не спать!), превратили меня, Генри Джекила, в совершенно опустошенное существо, бессильное телом и духом и снедаемое одним-единственным чувством – ненавистью к своему близнецу.

Но если я засыпал или мое снадобье не действовало, я почти без перехода становился существом, в чьем уме толпились ужасные образы, в душе кипела необъяснимая ненависть, а тело казалось недостаточно крепким, чтобы вместить всю присущую ему жажду жизни. Силы Хайда возрастали по мере того, как Джекил слабел. И оба они теперь в равной мере ненавидели друг друга. Злобу Джекила питал инстинкт самосохранения. Теперь он вполне постиг чудовищное безобразие исчадия ада, составлявшего часть его души, и погибнуть оно могло только с его физической гибелью. Джекил теперь относился к Хайду как к чему-то неорганическому, к какой-то бунтующей мерзости, тине преисподней, которая тем не менее была способна кричать, жестикулировать, грешить и сопротивляться. Нечто мертвое и не имеющее образа мало-помалу отвоевывало у него его собственную жизнь, больше того – было связано с Джекилом теснее, чем жена или его собственный глаз! Его приводила в неистовство мысль о том, что где-то в его теле гнездится эта мерзость, что она поминутно рвется наружу и в минуты слабости или забытья одолевает его и вычеркивает из жизни.

Ненависть Хайда к Джекилу имела иной характер. Страх быть повешенным заставлял его совершать как бы временное самоубийство и возвращаться к подчиненному состоянию части, а не отдельной личности. При этом Хайду досаждало уныние Джекила, он негодовал из-за того, что Генри так его ненавидит. Это-то и порождало его нескончаемые злые шутки надо мной: он писал моей собственной рукой всевозможные кощунства на полях моих книг, жег мои письма, уничтожил портрет моего отца и, право же, если бы он не боялся смерти, то уже давно погубил бы себя, чтобы заодно навлечь гибель и на меня. Но его любовь к жизни просто поразительна! Скажу больше: я содрогаюсь от омерзения при одной мысли о нем, но когда вспоминаю, с какой трепетной страстью он цепляется за жизнь и как боится, что я уничтожу его, прибегнув к самоубийству, я начинаю испытывать к нему жалость.

Продолжать эти описания не имеет смысла, да и времени у меня остается не так уж много. Скажу только, что наверняка ни одному человеку на свете не довелось испытать таких мук. Вместе с тем, с течением времени они стали не то чтобы легче, но терпимее, так как душа моя огрубела и до известной степени свыклась с отчаянием. Эта казнь могла бы длиться еще много лет, не случись несчастья, которое бесповоротно лишило меня моего собственного облика и характера. Запас редкой соли, не возобновлявшийся со времен моего первого опыта, начал иссякать. Я послал слугу за этим веществом и сделал необходимую смесь. Началось кипение, произошла первая смена окраски жидкости, но светло-зеленый оттенок так и не появился. Я проглотил жидкость, и она не оказала на меня никакого действия. Пул расскажет тебе, как я гонял слуг во все аптекарские склады Лондона – и все напрасно. Теперь я окончательно убедился, что в той, первой партии соли находилась некая неизвестная примесь, которая и придавала моей смеси ее силу…

С тех пор прошло около недели, и я заканчиваю свой рассказ, находясь под влиянием смеси с последней порцией старой соли. Если не случится чуда, очень скоро Генри Джекил перестанет мыслить своими собственными мыслями и видеть в зеркале свое прежнее лицо (увы, и оно изменилось до неузнаваемости!). Я не могу писать слишком долго: моя рукопись все еще цела лишь благодаря моей предусмотрительности и счастливой случайности. Если перемена застанет меня за этой рукописью, Хайд разорвет ее в клочки и сожжет; но если я успею заблаговременно спрятать ее, эгоизм Хайда и его неспособность думать ни о чем, кроме того, что происходит в данную минуту, снова спасут рукопись от уничтожения. Проклятие, тяготеющее над нами обоими, изменило не только меня, но и Хайда. Через полчаса, когда я снова, и уже навеки, облекусь в его ненавистную личину, я знаю, что буду сидеть в этом же кресле, дрожа и рыдая, или напряженно прислушиваться к любому звуку, или упорно расхаживать взад и вперед по этой комнате, оказавшейся моим последним земным прибежищем.

Умрет ли Хайд на эшафоте или все-таки найдет мужество в последнюю минуту избавить себя от такой судьбы? Одному Богу известно, а для меня совершенно безразлично: час моей подлинной смерти пробил. Все, что за ней последует, будет касаться уже не меня, а другого. Итак, я кладу перо. Сейчас я запечатаю свою исповедь – этим и завершает свою злополучную жизнь

Генри Джекил.

Дом на дюнах

Глава 1

О том, как я заночевал в Грэденском лесу и заметил свет в павильоне

В молодости я очень любил уединение. Я гордился тем, что мог жить один, ни в ком не нуждаясь, и могу сказать, что у меня не было ни друзей, ни знакомых до тех пор, пока я не встретился с женщиной, которая стала моей женой и матерью моих детей. Я был на короткой ноге лишь с одним человеком – это был Р. Норсмор, владелец Грэден Истера в Шотландии. Мы познакомились с ним в колледже, и хотя между нами не было большой симпатии, как не было и большой близости, но по склонностям своим мы сходились. Мы считали себя мизантропами; но теперь я начинаю думать, что мы были просто напыщенными юнцами. Это была не дружба, а содружество нелюдимов. Необыкновенно вспыльчивый характер Норсмора мешал ему уживаться с кем-либо, за исключением меня, и так как он уважал мой тихий нрав и не мешал мне заниматься чем угодно, то я охотно терпел его присутствие. Мы, кажется, даже называли себя друзьями.