Алмаз раджи

Мобеж – укрепленный город с очень хорошей гостиницей «Большой олень». Нам показалось, что он населен главным образом солдатами и купцами; по крайней мере, мы видели только эти два рода людей да прислугу. Мы провели некоторое время в Мобеже, так как байдарки не спешили за нами, а под конец безнадежно застряли на таможне; нам даже пришлось вернуться и освободить их. Делать и смотреть в городе было нечего. Нас хорошо кормили, это важно, но прочие удовольствия отсутствовали.

Папироску чуть было не арестовали за попытку зарисовать укрепления, хотя он был совершенно неспособен выполнить эту задачу. Кроме того, как я предполагаю, каждая воинственная нация уже имеет планы всех крепостей других стран, и подобные предосторожности похожи на запирание дверей хлева, когда стадо уже ушло. Я думаю, это делается с целью поддержания бдительности у населения. Очень важно убедить людей в том, что они хранят тайну. Это придает им особое значение в собственных глазах. Даже масоны, чьи секреты разоблачены всеми, кому не лень, испытывают известного рода гордость. Каждый бакалейщик-масон, каким бы честным, безвредным и пустоголовым он ни был, возвращается домой после одного из их сборищ, чувствуя себя человеком значительным.

Удивительно, как хорошо могут жить двое людей в городе, где у них нет знакомых. Мне кажется, созерцание жизни, в которой человек не принимает участия, парализует его личные желания. Он довольствуется ролью зрителя. Булочник стоит на пороге лавки; полковник, украшенный тремя медалями, идет вечером в кафе; войска барабанят и трубят и, как отважные львы, взбираются на укрепления. Не хватит слов, чтобы описать, как спокойно смотрит на все это праздный человек. Там, где вы пустили какие-то корни, вы волей-неволей не остаетесь равнодушным. Вы участвуете в жизни, ваши друзья служат в армии. Но в чужом городе, не настолько маленьком, чтобы он сразу стал привычным, и не настолько большом, чтобы обхаживать путешественников, ты оказываешься так далеко от всего, что просто забываешь, как можно в чем-то участвовать; вокруг нет ничего по-человечески близкого, и ты уже не помнишь, что ты человек. Может, даже и перестаешь быть человеком. Философы-аскеты уединяются в лесах, там их окружает природа, полная поэзии, там на каждом шагу романтика. Было бы целесообразнее, если б они поселились в скучном провинциальном городке, где видели бы ровно столько образчиков человеческой породы, сколько необходимо, чтобы развеять тоску по людям, и где перед ними были бы лишь приевшиеся внешние стороны человеческого существования. Эти внешние стороны так же мертвы для нас, как многие церемонии, и говорят с нашими глазами и ушами на мертвом языке. Они столь же бессмысленны, как слова присяги или приветствие. Мы так привыкли видеть супружеские пары, шествующие в церковь по воскресеньям, что уже не помним, символом чего они являются, и романистам даже приходится оправдывать и превозносить адюльтер, когда они хотят показать нам, как это прекрасно, если мужчина и женщина живут только друг для друга.

Однако в Мобеже нашелся человек, позволивший мне заглянуть за свой фасад. Я говорю о кучере гостиничного омнибуса[48]. Это был ничем не примечательный коротышка, но с искрой в душе. Он слышал о нашем маленьком плавании и явился ко мне, полный восторженной зависти. Как бы ему хотелось отправиться путешествовать, сказал он мне. Как ему хочется посмотреть свет прежде, чем он сойдет в могилу!..

– Я еду на станцию, – продолжал он. – Прекрасно, потом я еду обратно. И так каждый день, целую неделю. Боже, неужели это жизнь?

Я тоже не мог назвать это жизнью. Кучер умолял меня рассказать, где я побывал и куда собираюсь отправиться. Слушая меня, бедный малый вздыхал. Разве он не мог бы сделаться храбрым африканским путешественником или отправиться в Индию с Дрейком? Но теперь неблагоприятное время для людей с авантюрными наклонностями. Тот, кто способен прочнее других усидеть на конторском стуле, получает богатство и славу.

Не знаю, служит ли до сих пор мой друг кучером в «Большом олене». Вряд ли: когда мы были в Мобеже, он, казалось, собирался взбунтоваться, и встреча с нами могла послужить последней каплей. Ведь для него в тысячу раз лучше сделаться бродягой, чинить горшки и сковородки, сидя у дороги, спать под деревьями и каждый день видеть восход и закат на новом горизонте, нежели разъезжать туда-сюда. Мне кажется, будто я слышу, как вы говорите, что положение кучера гостиничного омнибуса – весьма почтенное. Прекрасно! Так какое же право имеет тот, кому это респектабельное занятие не нравится, мешать другим взгромоздиться на козлы своего омнибуса? Предположим, мне не нравится какое-нибудь кушанье, а вы говорите, что все остальные, сидящие за столом, страшно любят его. Что я должен делать? Полагаю, не доедать этого кушанья до конца. Почтенное занятие – вещь хорошая, но она не может пересиливать всех остальных соображений. Я не говорю, что это дело вкуса, отнюдь нет, я только хочу заметить: если занятие не нравится человеку, кажется ему ненужным, обременительным и бесполезным, то будь оно так же почтенно, как англиканская церковь, чем скорее он бросит его, тем для него же лучше.

По каналу Самбры – в Карт

В три часа пополудни все служащие «Большого оленя» проводили нас к реке. Кучер омнибуса смотрел на нас широко раскрытыми глазами. Бедная птица в клетке! Разве я не помню времен, когда сам ходил на станцию и смотрел, как один поезд за другим уносят людей в темноту ночи, когда читал в расписаниях названия далеких городов, мечтая уехать?

Не успели мы миновать все форты, как начался дождь. Дул противный ветер, налетавший яростными порывами; вид окрестностей был не милосерднее неба. Мы плыли по совершенно голой местности, скудно поросшей кустарниками и украшенной одними многочисленными фабричными трубами. Мы высадились на унавоженный луг между подстриженными деревьями и хотели, воспользовавшись минутами прояснения, выкурить по трубочке. Ветер дул так сильно, что нам оставалось только курить. Кроме нескольких грязных фабричных зданий, ничто не привлекало нашего внимания. Невдалеке от нас стояла стайка детей под предводительством рослой девочки; они все время смотрели на двух незнакомцев и, право, не знаю, что думали о нас.

В Омоне нас ждали шлюзы, почти непроходимые; место для высадки на берег было очень круто и высоко, спуск же находился на довольно большом расстоянии. Дюжина суровых рабочих протянули нам руки и помогли вытащить байдарки. Они отказались от всякого вознаграждения и, что еще лучше, отказались безо всякой обиды.

– Таков у нас обычай, – сказали они.

Прекрасный обычай! В Шотландии, где вам также помогают без платы, простолюдины отказываются от ваших денег с таким видом, точно вы хотели подкупить избирателей. Когда люди решаются поступать благородно, им следует считать, что чувство собственного достоинства присуще и всем остальным. Но в наших саксонских странах, где мы семьдесят лет бредем по грязи, где ветер свистит в наших ушах от рождения до могилы, все хорошее и дурное мы делаем заносчиво, почти обидным образом; даже милостыню мы превращаем в акт войны против вселенского зла.

После Омона появилось солнце, и ветер спал. На веслах мы прошли за металлургические заводы и очутились в очень привлекательной местности. Река вилась между низкими холмами так, что солнце светило то за нашими спинами, то стояло у нас прямо над головами, и вся река превращалась в пелену нестерпимого света. По обе стороны тянулись луга и фруктовые сады; течение окаймляли осока и водяные лилии. Изгороди были непомерно высоки и опирались на стволы могучих вязов, так что поля, порой очень маленькие, казались рядами беседок над рекой, заслонявших даль. Порой вершина холма, поросшая деревьями, выглядывала из-за ближайшей ограды, открывая кусок неба. На небе не было ни облачка. После дождя воздух был полон дивной чистоты. Река между шлюзами казалась блестящим зеркалом. Удары весел заставляли колебаться цветы, росшие у воды.

По лугам бродили причудливые черно-белые коровы. Одна, с белой головой на совершенно черном теле, подошла напиться и стояла, насторожив уши, точно какой-то забавный пастор во фривольной комедии. Через минуту я услышал громкий всплеск и, обернувшись, увидел, что наш «пастор» торопливо плывет к берегу: земля обвалилась под его ногами.

Кроме коров, из живых существ мы видели нескольких птиц и множество рыбаков. Рыбаки сидели на берегу, некоторые из них держали по одной удочке, у других было чуть не по десятку. Казалось, они оцепенели от наслаждения, а когда мы заставляли их перекинуться с нами несколькими словами о погоде, их голоса звучали спокойно и как бы мечтательно. Странная вещь: рыбаки разноречиво говорили о том, какую именно рыбу они ловят, но каждый из них считал, что в реке богатые уловы. В тех случаях, когда оказывалось, что нет и двух человек, поймавших двух рыб одной и той же породы, мы невольно начинали думать, что ни один из них не выудил ровно ничего. Впрочем, я надеюсь, что в этот прелестный день они были наконец вознаграждены и что в каждой корзинке отправилась домой обильная серебристая добыча.

Некоторые из моих друзей станут стыдить меня за это, но я предпочитаю всякого человека, будь он хоть рыбаком, самой прелестной паре жабр во всех водах, созданных Богом. Я не нападаю на рыб, пока мне не подают их под соусом; но рыбак – важная деталь речного пейзажа, а потому заслуживает внимания путешественника, странствующего в байдарке. Рыбак всегда подскажет вам, где вы находитесь, если вы вежливо обратитесь к нему; кроме того, его неподвижная фигура подчеркивает уединение и тишину, напоминая, к тому же, о сверкающих обитателях глубин под днищем твоей байдарки.

Самбра так вьется между холмами, что мы подошли к шлюзам Карте только в половине седьмого. На берегу стояло несколько детей; Папироска неосторожно начал болтать с ними. Напрасно предупреждал я его, напрасно твердил ему по-английски, что мальчишки – самые опасные создания на свете, что раз завяжешь с ними отношения, то окончишь их под градом камней. Что касается меня, то на все обращения я только кротко улыбался и покачивал головой с видом человека, плохо знающего французский. Еще дома у меня было такое столкновение с мальчишками, что я охотнее встретился бы со стаей диких зверей, чем с толпой крепких мальчуганов.

Но я оказался несправедлив к юным жителям этого края. Когда Папироска отправился на разведку, я вышел на берег покурить и присмотреть за байдарками – и в ту же минуту сделался центром самого пристального внимания. В это время к детям подошла молодая женщина со славным мальчуганом, лишившимся одной руки. Это сделало меня смелее. Когда я произнес пару слов по-французски, одна маленькая девочка кивнула головкой и заметила с комически важным видом:

– Вот видите – он все хорошо понимает, просто притворялся!