Алмаз раджи

И все весело засмеялись.

Услыхав, что мы приехали из Англии, дети были поражены, а маленькая девочка сообщила, что Англия – остров, который очень далеко отсюда.

– Да, можно сказать, что это далеко, – подтвердил однорукий мальчик.

Никогда в жизни я не испытывал такой тоски по родине, как в ту минуту; дети превратили в бесконечность пространство, которое отделяло меня от места моего рождения.

Ребятишки любовались нашими байдарками, и я подметил в них одну деликатную черту, о которой стоит упомянуть. Последние сотни ярдов они шли за нами по берегу и донимали нас просьбами покатать их; то же самое они кричали нам на следующее утро, когда мы двинулись в путь, но пока наши байдарки стояли пустыми, никто из них и не подумал надоедать нам. Это была истинная деликатность. Или все-таки страх очутиться в такой хрупкой с виду лодочке? Я ненавижу цинизм больше, чем дьявола (хотя, быть может, это одно и то же), между тем это прекрасное тонизирующее, ушат ледяной воды и грубое полотенце для сантиментов; он положительно необходим, когда человек страдает чрезмерной чувствительностью.

Осмотрев байдарки, дети перешли к моему костюму. Они не могли налюбоваться моим красным поясом, а мой нож вселил в них страх.

– Вот какие ножи делают в Англии, – сказал однорукий мальчик (я рад, что он не знал, какие скверные ножи на самом деле делают теперь в Англии). – Их покупают люди, которые уходят в море, – прибавил он, – чтобы защищаться от больших рыб.

Я чувствовал, что с каждым словом становлюсь все более и более романтической фигурой в глазах детей, и, кажется, не ошибался. Даже моя обыкновенная французская трубка казалась им редкостью, словно вещь, привезенная издалека. И пусть мои перышки были недостаточно пышны, они все же были заморскими. Правда, одна деталь моего туалета рассмешила их так, что они забыли про вежливость, – мои парусиновые туфли, давно уже утратившие первоначальный цвет. Вероятно, ребятишки не сомневались, что причиной тому была местная грязь. Все та же рослая девочка показала для сравнения свои сабо – жаль, что вы не видели, как грациозно и весело она это проделала!

Молочный бидон молодой женщины, внушительная амфора из кованой меди, стоял невдалеке. Я обрадовался возможности отвлечь внимание публики от себя и ответить похвалами на те комплименты, которыми меня осыпали. Я стал искренно восхищаться формой и цветом кувшина, говоря, что он красив, как золотой.

Никто не удивился. Очевидно, вся эта округа славилась подобными вещами. Дети много говорили о дороговизне таких подойников, которые иногда продавались по тридцати франков за штуку, и о том, как их возят на ослах, вешая по обе стороны седла, причем такое украшение само по себе лучше всякой нарядной попоны. Мои новые друзья рассказали мне также, что подобные кувшины можно найти по всей округе и что на крупных фермах они бывают еще больше и красивее.

Пон-сюр-Самбр. Мы коробейники

Папироска вернулся с хорошими вестями. Оказывается, в десяти минутах ходьбы отсюда, в местечке Пон есть гостиница. Мы втащили лодки в амбар и спросили, не проводит ли нас кто-нибудь из детей туда. Кружок мгновенно рассыпался, и все наши обещания вознаграждения были встречены молчанием. Очевидно, дети считали нас парой разбойников. Они могли поговорить с нами в людном месте и не боялись, пока были все вместе; другое дело – идти со странными людьми, которые, точно упав с неба, явились в их деревню в этот спокойный день. Они трепетали при мысли остаться наедине с бродягами в красных поясах и с ножами. Хозяин амбара пришел нам на помощь; он велел одному мальчугану проводить нас, пригрозив, что прибьет его за ослушание. Не будь этого благодетеля, нам, вероятно, пришлось бы искать дорогу самим. Как бы то ни было, мальчик больше боялся хозяина амбара, чем иностранцев; должно быть, он уже по опыту знал, каково иметь с ним дело. И все-таки мальчишка трусил. Он бежал на порядочном расстоянии впереди нас, оглядывался и посматривал на нас широко раскрытыми глазами. Наверно, вот так на заре мира дети указывали дорогу Зевсу или кому-нибудь еще из олимпийцев, спустившихся на землю в поисках романтических приключений.

Грязная дорога увела нас прочь от местечка Карт с его церковью и ветряной мельницей. С полей возвращались крестьяне. Бодрая маленькая старушка обогнала нас. Она по-мужски сидела на осле между двумя блестящими молочными кувшинами и то и дело подгоняла ослика, ударяя каблуками по его бокам; она отпускала шутливые замечания в адрес прохожих, но никто из встречных ей не отвечал. Вскоре наш проводник свернул с дороги на тропинку. Солнце село; западный горизонт, лежавший перед нами, казался озером сверкающего золота. Тропинка некоторое время бежала по открытой местности, а затем нырнула в узкий проход, похожий на длинную решетчатую беседку. По обе стороны были тенистые фруктовые сады; коттеджи прятались среди листвы, и дым из труб поднимался в тихом воздухе. Кое-где в просветы заглядывало большое и холодное лицо западного неба.

Я никогда не видел Папироску в столь идиллическом настроении. Он неожиданно впал в лирический восторг, расхваливая сельские пейзажи. Сам я восхищался не меньше, чем он. Мягкий вечерний воздух, светотени и тишина создавали какое-то гармоническое обрамление нашей прогулки. Мы решили в дальнейшем избегать городов и всегда ночевать в деревнях.

Наконец тропинка нырнула между двумя домами и вывела нас на широкую и опять же грязную проезжую дорогу, по обе стороны которой на необозримое расстояние тянулась большая деревня. Дома стояли поодаль от шоссе, оставляя свободными широкие полосы земли по обе стороны улицы; на краях дороги были сложены поленницы дров, телеги, тачки, кучи щебня и росла чахлая травка. Слева посреди улицы торчала тощая башня. Чем она была в прошлые века, я не знаю, – возможно, убежищем в дни войны, – но теперь наверху виднелся циферблат со стертыми цифрами, а внизу железный почтовый ящик.

Гостиница, которую нам посоветовали в Карте, была переполнена; вернее, мы не понравились ее хозяйке. Надо сказать, что мы, с нашими прорезиненными дорожными мешками, представляли собой очень сомнительный тип цивилизованных людей. Папироске, например, казалось, что мы похожи не то на лоскутников, не то на ветошников.

– Скажите, господа, вы торговцы-коробейники? – спросила нас хозяйка гостиницы и, не дождавшись ответа, который она сочла излишним в данном случае, посоветовала нам отправиться к мяснику; он, по ее словам, живет поблизости от башни и сдает комнаты приезжим.

Мы пошли к мяснику, но он собирался переезжать, и все его постели увезли, иначе говоря, ему тоже не понравились наши лица. В заключение мы услышали: «Скажите, господа, вы торговцы-коробейники?»

Стало всерьез смеркаться. Мы уже не могли различать лица людей, встречавшихся нам и невнятно произносивших «здравствуйте». По-видимому, жители деревни Пон очень берегли керосин, потому что мы не заметили ни одного освещенного окна на всей длинной улице. Я думаю, Пон – самая длинная деревня на свете, впрочем, в нашем положении каждый шаг казался нам втрое длиннее. Мы совсем пали духом, подходя к последней гостинице. Взглянув на темную дверь, мы застенчиво спросили, не можем ли мы переночевать. Женский голос пригласил нас войти. Мы сбросили мешки и ощупью отыскали стулья.

В комнате стояла глухая тишина, лишь красным светом светились щели и конфорки топящейся плиты. Наконец хозяйка зажгла лампу, чтобы взглянуть на новых постояльцев. Полагаю, только темнота и спасла нас от нового изгнания, так как наши фигуры явно не доставили ей удовольствия. Мы находились в большой, почти пустой комнате, украшенной двумя аллегорическими литографиями, изображавшими «Музыку» и «Живопись», а также текстом закона, запрещающего пьянство в публичных местах. С одной стороны зала виднелся прилавок с полудюжиной бутылок. Двое крестьян, по-видимому, до смерти утомленных, сидели в ожидании ужина. Некрасивая служанка возилась с заспанным двухлетним ребенком.