Алмаз раджи

– Утром так тихо везде, – отвечал Жан-Мари, – и мне делать ничего не надо. Вдобавок, в это время мне кажется, будто я хороший мальчик.

Доктор присел на другую тумбу. Разговор заинтересовал его: прежде чем отвечать, мальчик, видимо, обдумывал каждое слово и старался говорить правду.

– Странно, – заметил Депрэ. – Что-то тут не вяжется. Ведь, если я не ошибаюсь, ты сам говорил, что прежде занимался воровством.

– А разве воровать скверно? – спросил Жан-Мари.

– Должно быть, не совсем похвально. По крайней мере, многие придерживаются такого мнения.

– Я не о том. Я спрашиваю, скверно ли воровать так, как я воровал? Мне больше ничего не оставалось делать; ведь есть каждому хочется, каждый имеет право на кусок хлеба, а ведь много людей, у которых его нет. К тому же меня жестоко били, если я возвращался с пустыми руками. Я не стал бы красть пирожных, так я думаю; ну а кто с голодухи не стащит в булочной кусок хлеба?

– Ах ты, мальчуган, мальчуган! – почти сокрушенно промолвил Депрэ. – Я, видишь ли, сторонник благословенных законов здоровой и нормальной природы в ее простых и обычных проявлениях. Потому и не могу равнодушно и спокойно смотреть на такое чудовище, на такого нравственного уродца! Понял ты меня?

– Нет, сударь, не понял…

– Я терпеть не могу странных людей, – резко заметил доктор, – а ты самый странный мальчик, какого я когда-либо видел.

Жан-Мари помолчал, подумал, затем поднял голову и, взглянув на доктора с самым невинным выражением, заметил:

– А разве вы сами не странный?

Тут уж доктор не выдержал: отшвырнув в сторону палку, он набросился на мальчика, прижал его к груди и звонко расцеловал в обе щеки.

– Удивительный, замечательный чертенок! – проговорил он. – И какое, только подумать, выдалось утро для такого открытия! Просто чудо! Я даже не подозревал, что существуют такие дети, – продолжал он, обращаясь к небесам. – Я сомневался в том, что род человеческий способен производить таких индивидуумов! Вот только в порыве энтузиазма я, кажется, испортил мою любимую палку… Нет, ничего страшного, ее еще можно починить, – успокоил он себя.

В эту минуту доктор заметил, что Жан-Мари с удивлением и даже с тревогой смотрит на него во все глаза.

– Эй ты, чего таращишься? – крикнул Депрэ. – Кажется, малыш презирает меня, – добавил он в сторону. – Слушай, мальчуган, ты меня презираешь?

– Что вы, сударь! Я просто не понимаю вас, – ответил мальчик.

– Вы должны извинить меня, милостивый государь, я еще так молод, – чинно произнес доктор. – А, чтоб его! – добавил он про себя, сел на тумбу и язвительно уставился на мальчика.

«Он мне испортил такое прекрасное, спокойное утро, теперь я буду нервничать весь день, и пищеварение будет неправильное, – мысленно ворчал доктор. – Надо непременно успокоиться».

И, сделав над собою усилие, он отогнал от себя все тревожившие, волновавшие или даже сколько-нибудь смущавшие его мысли тем усилием воли, к которому он давно уже себя приучил. Вдыхая свежий утренний воздух, он смаковал его, как знаток смакует вино, и медленно выдыхал; подсчитывал, сколько облаков на небе; следил за полетом птиц и, подражая пернатым, жестами описывал замысловатые кривые, бил по воздуху воображаемыми крыльями и, поупражняв таким образом конечности и зрение, надышавшись вдосталь, в конце концов успокоился и даже запел. Знал он всего одну песню – «Мальбрук в поход собрался», да и ту нетвердо, поэтому свои музыкальные способности выказывал лишь в редких случаях, когда оставался в одиночестве или когда чувствовал себя вполне счастливым.

Но на этот раз он был грубо возвращен к действительности болезненно-огорченным выражением на лице мальчика.