Алмаз раджи

– Тебе не нравится мое пение? – спросил доктор, оборвав «Мальбрука» на самой высокой ноте. – Не нравится? – еще раз повторил он повелительным тоном, не дождавшись ответа.

– Совсем не нравится, – буркнул Жан-Мари.

– Вот как? Уж не поешь ли ты сам?

– Я пою получше вас, сударь.

Доктор оцепенел от изумления и некоторое время не сводил глаз с мальчика. Он чувствовал, что начинает сердиться, стыдился самого себя и поэтому сердился еще больше.

– Ты и со своим хозяином так разговариваешь? – спросил он наконец, всплеснув руками.

– Я с ним вообще не разговариваю, – ответил мальчик. – Я его не люблю.

– А меня, значит, ты любишь? – попытался поймать его Депрэ.

– Не знаю, – услышал он в ответ.

Доктор поднялся. Втайне он ждал другого ответа и чувствовал себя слегка уязвленным.

– Тогда желаю вам всего хорошего, – произнес он. – Я вижу, вы слишком мудреный для меня индивидуум. Кто знает, может, в ваших жилах течет кровь, может, небесные флюиды, а может, они просто-напросто наполнены воздухом; но в том, что вы, сударь, – не человеческое существо, в этом меня никто не разубедит. Нет, вы не человеческое существо, – повторил он, потрясая тростью перед носом мальчика. – Так и напишите в своих мемуарах: «Я, мол, не человеческое существо и не имею желания быть таковым. Я – мечта, тень, иллюзия; словом, все, что хотите, только не человеческое существо». А засим – примите мой почтительнейший поклон и прощайте!

И доктор, весьма взволнованный, пошел своей дорогой, а мальчик остался сидеть в полном недоумении.

3. Усыновление

Анастази Депрэ, супруга доктора, могла служить примером красивой, полнокровной женщины. Рослая, полная, черноглазая брюнетка с весьма округлыми щеками, она поражала всех и каждого здоровым и приятным видом и в особенности красотой рук и приветливостью взгляда. При этом она отличалась необыкновенно ровным нравом: какая бы неприятность ни приключилась с мадам Депрэ, ничто не оставляло в ней глубокого следа – все быстро проходило, исчезало, как исчезает облачко, невзначай показавшееся на небе в летнюю пору.

Она отличалась невозмутимостью, но благочестием никогда не грешила, питала пристрастие к устрицам и к выдержанному вину и любила, когда при ней отпускали вольные шуточки. Она была добродушна, но чужда всякой мысли о самопожертвовании. Любила свой сад, цветник перед окнами, ела и пила всласть, не прочь была посплетничать и посмеяться на досуге с соседкой, а наряжалась только в тех исключительных случаях, когда надо было ехать в Фонтенбло за покупками. Анастази с наслаждением слушала забавные новости и анекдоты – и этим исчерпывались ее представления о счастье. Те, кто знал Депрэ, когда тот был еще холост – он и тогда носился с разными теориями, – приписывали теперешние философские взгляды доктора влиянию жены: будто бы он и сам проникся ее взглядами на жизнь, возвел их в систему и теперь старался подражать жене, хоть последнее не вполне ему удавалось.

Анастази Депрэ была искусной поварихой и неподражаемо варила кофе. Чистота и порядок были доведены ею в доме до пределов возможного или, вернее, невозможного, и этой манией она заразила и мужа: все должно было стоять на своих местах; все, что можно было отполировать, блестело; пыль была окончательно и бесповоротно изгнана из ее царства. Единственная прислуга в доме, некая Алина, только и делала, что чистила, терла, скребла, мыла – других обязанностей у нее не было. Доктор Депрэ жил в своем доме, точно откармливаемый к празднику теленок, – в тепле, чистоте и полном довольстве.

Обед в тот день, о котором идет речь, был превосходным: пойманная доктором рыба под знаменитым беарнским соусом, фрикассе из пулярки, спелая дыня, спаржа и фрукты. Ко всему этому доктор Депрэ выпил полбутылки с прибавлением еще одного стаканчика прекрасного токайского вина, а госпожа Депрэ – полбутылки без стаканчика того же напитка – один стаканчик из ее порции полагался в качестве прибавки к порции мужа как символ мужских привилегий. Затем были поданы кофе и графинчик ликера для мадам Депрэ. Прислуга удалилась, предоставив супружеской чете возможность наслаждаться послеобеденной беседой и перевариванием яств.

– Я говорю, душечка, для нас большое счастье… – начал было доктор. – …Нет, кофе сегодня восхитителен! – вставил он как бы между прочим. – Я говорю – как никак, а для нас большое счастье… – доктор опять отвлекся: – Ах, Анастази, умоляю тебя, не пей ты этой гадости! Не пей этого яда ну хоть только сегодня, всего один день, и ты сама увидишь, какую это принесет тебе пользу! Ты будешь чувствовать себя гораздо лучше, ручаюсь в этом моей репутацией!

– Так в чем же это для нас такое счастье? – спросила Анастази, не обращая ни малейшего внимания на ежедневно возобновляемую просьбу супруга.

– В том, что у нас нет детей, моя прелесть. Чем дольше я живу на свете, тем глубже убеждаюсь в этом. Ты подумай только, дорогая: пришлось бы пожертвовать всем, решительно всем – и твоим здоровьем, и моим спокойствием. Какие уж тогда были бы ученые занятия! А пожертвовать всеми теми деликатесами, которые ты так вкусно готовишь! Спрашивается, для кого? Ради чего? Дети – воплощение всех недостатков человечества. Женщины жертвуют им остатки здоровья. Дети постоянно шумят, кричат, надоедают вопросами; их надо кормить, умывать, учить сморкаться; а когда они вырастут, – плюнут на отца с матерью, и делу конец! Нет, таким отпетым эгоистам, как мы с тобой, нельзя иметь детей!