Вернувшиеся

— Прекрасно, милый. Иди в дом.

Люсиль открыла сетчатую дверь и пропустила Джейкоба внутрь. Они медленно прошли на кухню, стараясь не рассыпать ценный груз. Люсиль порылась в шкафах и нашла чашку, которая ей нравилась больше других. Они с сыном начали мыть ягоды.

Харольд по-прежнему сидел на веранде. Впервые за эти недели ему не хотелось курить. Прежде Люсиль лишь однажды била его по лицу. Годы и годы назад — так давно, что он уже не помнил, по какой причине. Это было как-то связано со словами, которые он сказал о ее матери. Впрочем, в ту юную пору они мало заботились о таких обидах. Сегодня, судя по ее ярости, он сболтнул что-то очень плохое. Харольд прочистил горло и осмотрелся по сторонам в поисках того, что могло отвлечь его от печальных мыслей. Ничего интересного вблизи не оказалось. Поэтому он прислушался к звукам, доносившимся с кухни.

Шум создавал только Джейкоб. Словно в мире больше не было никого другого. И старику вдруг показалось — наверное, на грани дремы, — что так оно всегда и было. Перед его внутренним взором проходили годы, спиралью раскручиваясь от 1966 года. Это видение напугало его. Но разве он плохо жил после смерти Джейкоба? Харольд гордился собой и своей жизнью. Ему не о чем было сожалеть. Он не сделал ничего плохого. Или сделал?

Его правая рука пошарила в кармане штанов. Там, рядом с зажигалкой и несколькими монетами, его пальцы нащупали серебряный крестик — тот предмет, который он неделями нигде не находил; предмет, который стал отполированным от времени. И тогда в его уме возникла идея. Точнее, интенсивное чувство, похожее на идею. Это чувство пришло из мрачных глубин памяти, где оно прежде обитало рядом с полузабытыми образами его родителей, едва различимыми под тусклым светом лампы мысленного взора.

Очевидно, эта идея или возникшее чувство были как-то связаны с отцовством. В последнее время Харольд часто думал об отцовстве. После пятидесяти лет бездействия он стал слишком старым, чтобы выполнять свои отцовские обязанности, но странный поворот судьбы опять призвал его на службу. (Харольд отказывался считать это Божьим промыслом, поскольку они с Господом не заключали никаких соглашений.)

Он попытался вспомнить чувство отцовства. Его родительский стаж исчислялся лишь восьмью годами. Однако эти восемь лет оставили глубокий след. Харольд никогда не рассказывал жене о своих переживаниях, но первое десятилетие после смерти Джейкоба он страдал от внезапных эмоциональных вспышек, которые проносились через него, словно океанские волны, — чаще всего по пути домой с работы. Нынешние врачи назвали бы их «приступами паники».

Харольду не нравилось думать, что он имел психический комплекс, вызывавший приступы. Но он понимал, что это была паника. У него начинали дрожать руки. Сердце билось, словно в его грудной клетке бушевало стадо крупного скота. Ему приходилось сворачивать на обочину и, сотрясаясь от дрожи, прикуривать сигарету, чтобы затем высосать из нее весь дым до последней толики. Кровь стучала в висках. Казалось, что пульсировали даже его глаза.

А затем это проходило. Иногда приступы оставляли после себя мимолетные воспоминания о Джейкобе. Словно человек взглянул на полную луну, и она отпечаталась на сетчатке его глаз. И потом при закрытых веках вместо темноты он видит смутные светлые контуры.

Вот и сейчас, сжимая в пальцах маленький серебряный крестик, Харольд почувствовал приближение одного из таких приступов. На глаза набежали слезы. Ощутив холодный ужас эмоционального срыва, он поступил как настоящий мужчина: Харольд принял точку зрения своей жены и похоронил все горестные мысли под наковальней сердца.

— Пусть так и будет, — сказал он.

Они шли через двор прогулочным строем: Харольд медленно шагал по дорожке, а Джейкоб кружил вокруг него, как пчела. «Просто побудь с ним какое-то время, — попросила Люсиль. — Пройдитесь немного. Сходите куда-нибудь, как делали раньше. Это все, что ему нужно». И вот они вышли на прогулку — «вернувшийся» сын и отец, не имевший понятия, куда им идти. Поэтому Харольд шел куда глаза глядят.

Пройдя через двор и по краю участка, они выбрались на грунтовую дорогу, которая вела к двухполосному шоссе. Несмотря на указ президента, запрещавший «вернувшимся» покидать дома, Харольд вел сына туда, где по раскаленному асфальту мчались военные грузовики. Солдаты, выглядывая из окон джипов и «хамви», лениво посматривали на «вернувшегося» мальчика и худощавого старика.

Когда один из проезжавших мимо «хамви» затормозил и, развернувшись на середине дороги, с грохотом поравнялся с ними, Харольд даже не понял, что он почувствовал — страх или облегчение. Для Джейкоба это был страх. Он схватил отца за руку и спрятался за его спиной. Машина грозно остановилась. Оконное стекло опустилось.

— Добрый вечер, — сказал офицер, сидевший на пассажирском сиденье.

Ему было около сорока лет. Почти прямоугольная голова, белокурые волосы, волевой подбородок и синие глаза.

— Привет, — ответил Харольд.

— Как поживаете, джентльмены?

— Живем, как можем.

Офицер засмеялся. Пригнувшись к окну, он посмотрел на Джейкоба.