– Тот, кого ты убил тогда, прежде чем ранить меня, был моим возлюбленным. Мы были вместе сотни лет, прежде чем пришел ты со своими людьми, осквернил наш дом и убил почти весь род… А теперь ты убил последних, кто у меня оставался…
– Сотни лет? – прошептал Денис Васильевич и из последних сил рассмеялся. – Дорогая, боюсь, для меня ты слегка старовата.
– Умри! – взревела Настя, вновь обращаясь в зверя. Генерал в ужасе отвернулся… и увидел, как под опрокинутым столом что-то блеснуло. Собрав все оставшиеся силы, он перекатился в сторону, сумев увернуться от огромной разъяренной твари. Обеими руками он схватил старинный меч, рухнувший на пол вместе с опрокинутыми рыцарскими латами. Когда тварь замерла, намереваясь развернуться для атаки, генерал прошептал:
– Прости, моя любовь.
И, взревев подобно своим демоническим противникам, рывком поднялся и обрушил древнюю сталь на столь же древнего врага рода людского.
Пламя горящей усадьбы освещало ему дорогу. Оседлав одного из запряженных в карету коней, Денис Васильевич забрался в седло и тронулся в обратный путь. Пожар, озарявший ночной лес, напомнил о жуткой ночи в дрожащем свете костров, которая началась в ноябре двенадцатого года, а закончилась лишь теперь. Его сердце терзала горечь утраты: так или иначе, он убил ту, которую любил, пусть даже она и оказалась из племени нелюдей, погубившего стольких его соратников. Но вскоре грусть покинула его, как покидала всегда в дни гусарской молодости. Пожалуй, это будет ему уроком: пора остепениться и побольше времени проводить с Софьей Николаевной и детьми. Впрочем, тут же подумал генерал, он отнюдь не стар и полон сил. Кто знает, что ждет его впереди? Быть может, еще хватит на его долю и любви, и сражений! Хмыкнув от этой мысли, Денис Васильевич послал лошадь рысью. И спустя мгновение над ночной дорогой зазвучала песня:
Дмитрий Тихонов
Ряженый
– Христос рождается! Славьте!
Ледяной ветер обжигает щеки, бросает в лицо колючую снежную крупу уносит дыхание, вырывающееся изо рта белым паром. Снег звонко хрустит под торопливыми шагами, и от этого хруста кажется, будто следом, совсем рядом, идет еще кто-то, большой и тяжелый.
– Христос на земле – встречайте!
Серебряный, морозный лунный свет залил все вокруг, вычертив на снегу четкие тени – такие же иссиня-черные, как бездонная пропасть неба вверху. Снег и небо, свет и тьма, а между ними только деревня, да смех, доносящийся из-за домов, да звучная, плавная песня.
– Христос с небес – возноситеся!
Глеб спешил. Просторный и светлый, но уже покосившийся от времени дом, в котором его отец, сельский учитель, жил вместе со всей своей немногочисленной семьей, стоял на самом отшибе, рядом с ветхой школой. Чтобы оттуда добраться до околицы, где сегодня начались святочные гулянья, ему даже летом потребовалось бы немало времени. А уж теперь и подавно: закутанный в тулупчик, доставшийся от старшего брата, в валенках не по ноге, в свалявшемся отцовском треухе, неуклюже вышагивал он по главной деревенской улице, потея и тяжело отдуваясь.
Голоса становились все громче, отчетливее. Впереди показалась вереница огоньков – это уже шли по деревне колядовщики, от дома к дому, от крыльца к крыльцу. Где-то среди них был и брат, нарушивший вчерашнее обещание взять его с собой. Глеб скрипнул зубами от досады и побежал. Валенки терли ноги, треух то и дело съезжал на глаза, по спине лился пот, но он бежал, потому что хотел быть среди этой веселящейся толпы, хотел смеяться и петь вместе с ними, славить и колядовать. Хотел увидеть ряженых.
Процессию, как полагалось, возглавлял мехоноша. Глеб узнал его – это был Никита, сын кузнеца и лучший друг брата. Высокий, плечистый, он закинул за спину огромный холщовый мешок, пока еще наполненный едва ли на четверть. Следом за ним шли парни и девушки, несшие фонари в виде берестяных домиков со свечами внутри и бумажные звезды на высоких шестах. Когда Глеб наконец подбежал к ним, они как раз поднимались на очередное крыльцо.
Чуть позади колядовщиков двигались ряженые. У них не было фонарей, и здесь, между светом и тьмой, они выглядели сумрачно и жутко. Массивные, бесформенные силуэты с бледными уродливыми мордами, в которых было совсем мало человеческого. У Глеба захватило дух. Он вдруг вспомнил, как два года назад бабушка рассказывала им с братом о том, что во времена ее молодости ряженые изображали вернувшихся из-за гроба мертвецов, которые стремились к своим родным в канун Рождества. Глебу тогда было всего семь, и он мало что понял, но сейчас готов был поверить, что перед ним не живые люди, а выходцы с того света. Бабушка умерла еще весной, и, может, она тоже стояла среди них.
Но вот кто-то в толпе ряженых, несмотря на мороз, ударил по струнам балалайки, кто-то – в мохнатой медвежьей маске – звонко и гулко ударил в бубен, и наваждение исчезло, пропало без следа. Нет и не было никаких покойников – лишь веселые гуляки в вывернутых мехом наружу тулупах и с закрытыми лицами. Остановившись, тяжело дыша, во все глаза смотрел Глеб на маски: тут и козел, и медведь, и волк, и свинья, и черт. Некоторые мужики, не мудрствуя лукаво, повязали на головы бабьи платки или просто вымазали щеки сажей, некоторые нацепили берестяные личины с нарисованными на них смешными рожами. Никого не узнать.
Хотя нет, вон у одного из-под бараньей морды свисает густая сивая борода. Это наверняка дед Семен, первейший деревенский балагур. А вон тот, с большим бумажным клювом на носу, похож на пастуха Ваську. Глеб наконец-то отдышался и успокоился. Все-таки он успел на самую веселую часть праздника.
Мехоноша Никита тем временем громко постучал в дверь, закричал низким, раскатистым басом:
ebooksa