Я не верил собственным ушам. Витек сузил глаза и осторожно предположил:
– А то, может, и съел? Сам. Как он докажет обратное?
Я позеленел. Внезапно меня замутило, я с трудом подавил рвотный позыв. Во рту остался неприятный привкус желчи, горькой, как эта жизнь.
Я отыскал взглядом валявшуюся в стороне гитару: Витек притащил ее с собой, не мог расстаться с ней и на пять минут.
Едва двигая застывшими от внезапного шока губами, я продребезжал:
– Чтобы никогда… Никогда!
Глаза застилала багровая пелена. Мне и в голову не пришло стукнуть самого Витька – какой смысл? Но вот его гитара…
Я ненавидел ее!
За вчерашний обман.
Неожиданно для себя я прыгнул на несчастный, совершенно невинный инструмент, и принялся безжалостно топтать его.
Под тяжелыми кроссовками крошилось тонкое дерево. Жалобно гудели, обрываясь, струны. А я сладостно хекал, растирая в пыль обломки, и несвязно выкрикивал:
– Чтоб никогда больше не играл нам! Понял, нет?! Никогда! Никогда! Никогда! Хватит врать!!!
Потрясенный Витек смотрел на свою драгоценную гитару, вернее, на ее жалкие остатки, и плечи его опускались все ниже и ниже.
Казанцев когда-то говорил нам, что этот инструмент еще в прошлом веке привез из Испании его дедушка со стороны матери. И лучшей гитары, он, Витек, в руках не держал, хотя перепробовал многие.
А теперь ее больше не было.
Совсем.
Навсегда.
По его щекам покатились слезы. Частые, крупные. Казанцев оттолкнул меня в сторону. Упал перед грудой матово поблескивавших дощечек на колени и неверяще прошептал:
– И ЭТО – из-за жалкого кусочка сала?!
Я тяжело вздохнул. Боль и разочарование куда-то ушли, осталась лишь пустота.