— Нет, — сказал он.
Он не отдаст свою жизнь. Даже ради целого сада деревьев и целой нации отчаявшихся людей. Он повернулся спиной к площади Мурановского с ее жалобными призраками. Голоса солдат звучали уже совсем близко, скоро они будут здесь. Он повернулся к отелю. Коридор пентхауза был все еще здесь, за порогом разбомбленного дома; сюрреалистическое совмещение руин и роскоши. Он направился к нему по булыжнику площади, игнорируя приказы остановиться. Крики Васильева, однако, были громче.
— Ублюдок! — воскликнул лейтенант.
Вор игнорировал его вопли. Он шагнул с площади обратно в тепло своего номера и сразу же поднял пистолет.
— Устаревшие новости, — произнес он. — Этим ты меня не напугаешь.
Мамолиан по-прежнему стоял в другом конце коридора. Время, которое вор провел на площади, здесь пролетело незаметно.
— Я не боюсь! — выкрикнул Уайтхед. — Слышишь, ты, бездушный ублюдок? Я не боюсь!
Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Пуля попала в щеку. Потекла кровь. Пока Уайтхед не выстрелил еще раз, Мамолиан нанес ответный удар.
— Нет пределов, — дрожащим голосом произнес он, — у того, что я должен сделать!
Его мысль схватила вора за горло и сжала. Старик задергался в конвульсиях, пистолет выпал из его руки, мочевой пузырь и кишки вышли из-под контроля. Призраки на площади зааплодировали. Дерево неистово встряхнуло кроной, и те несколько соцветий, что еще удерживались на нем, были сметены воздушным потоком. Лепестки полетели сквозь дверь, как снежные хлопья, преодолевая порог прошлого и настоящего. Уайтхед повалился на стену. Краем глаза он увидел Евангелину, плюющую в него кровью. Он начал сползать по стене, тело его извивалось, словно билось в агонии. Сквозь стиснутые челюсти он произнес только одно слово:
— Нет!
На полу ванной Марти услышал этот отказ. Он пошевелился, но сознание его было слишком мутным, а избитое тело слишком болело. Ему удалось подняться на колени, держась за ванну. О нем явно забыли; в нынешнем действе ему отводилась сугубо комическая роль. Он попытался встать, но ноги не слушались. Они подогнулись, и Марти снова свалился на пол, ощутив каждый свой синяк.
В холле Уайтхед, упавший на четвереньки, нес околесицу. Европеец направился к нему, чтобы нанести последний добивающий удар, но тут вмешалась Кэрис.
— Оставь его, — сказала она.
Обезумевший Мамолиан повернулся к девушке. Кровь одинокой струйкой бежала по его щеке.
— Ты тоже, — прошептал он. — Нет предела.
Кэрис попятилась в комнату. Свеча на столе ярко вспыхивала, и пульсирующее пламя казалось белым и плотным. Европеец смотрел на Кэрис страждущими глазами. Его мучил голод, инстинктивная реакция на потерю крови. Он видел в Кэрис лишь одно — питание. Как вор, жадный до клубнички, когда живот уже полон.
— Я знаю, кто ты такой, — сказала Кэрис, глядя на него в упор.
В ванной Марти услышал ее слова. Глупо, подумал он, говорить ему такое.
— Я знаю, что ты сделал.