— Это ужас, что они наделали.
— Немцы?
— Городские архитекторы.
Игра продолжалась. Карты перемешивались и раздавались, перемешивались и раздавались… Пламя свечи дрожало на легком сквозняке, рождавшемся от их движений. Везло сначала одному, потом другому. Разговор угасал и вновь начинался — незначительный, почти банальный. И в эти последние минуты вместе, когда нужно сказать друг другу так много, они не говорили ничего важного, как будто боялись открыть ворота потоку чувств. Только однажды болтовня выдала свою истинную суть, и за считанные секунды простая реплика выросла до метафизики.
— Мне кажется, ты жульничаешь, — небрежно заметил Европеец.
— Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.
— О, ну брось.
— Правда. Все, что я узнал о мошенничестве, я узнал от тебя.
Европеец казался почти польщенным.
— Даже сейчас, — сказал Уайтхед.
— Что даже сейчас?
— Ты опять жульничаешь, правда? Ты не можешь быть живым, учитывая твой возраст.
— Это верно.
— Ты выглядишь так же, как тогда в Варшаве; ведь ты не станешь спорить. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?
— Больше.
— И что это Принесло тебе? Ты напуган еще сильнее, чем я. Ты хочешь, чтобы кто-то держал тебя за руку, когда ты будешь умирать, и ты выбрал меня.
— Вместе мы бы никогда не умерли.
— Да?
— Мы могли бы основать миры.
— Сомневаюсь.