Леди Мэри редко встречала отпор. Все опасались ее язычка и ее нрава, чтобы отважиться противостоять ей, но однажды мне довелось наблюдать меткий выстрел, попавший ее светлости не в бровь, а в глаз.
Это произошло следующим образом.
Леди Мэри воспылала жаркой дружбой к одной писательнице, которая пользовалась хорошей репутацией в литературных кругах не столько благодаря своим внешним качествам, сколько таланту. Ее прозвали "Скелет-в-Лохмотьях". "Скелет" — поскольку, если какая-то плоть и могла, в прежние годы, покрывать ее кости, то уже давно иссохла, а "Лохмотья" — потому что на ней никогда не бывало новой одежды.
В сопровождении этой эксцентричной персоны миледи однажды вечером отправилась на прием, где встретила начинающую писательницу, которая еще не разучилась носить платья и не забыла, что мужчины, как правило, находят ее привлекательной.
Миледи сказала после первого обмена любезностями:
— Никогда не скажешь, что вы пишете! Мне всегда внушали, что литературные дамы (и она бросила взгляд в сторону "Скелета-в-Лохмотьях") совершенно безразличны к своей наружности — правда, они считают, что могут позволить себе пренебречь внешним видом.
— Очень опасно делать обобщения о целом классе по одной особи. В противном случае я могла бы сказать, что знатные дамы не имеют понятия о самых простых правилах вежливости, — ответила писательница, нимало не смутившись.
Воцарилась мертвая тишина, которая была прервана деланным смехом леди Мэри.
— Прекрасный ответ, — произнесла она, похлопывая писательницу по красивому плечику, как победившего борца. — Небеса подарили вам острый язычок и умение пускать его в ход.
На следующий день я встретил леди Мэри, катавшуюся по парку со своей новой любимицей vice[52] бедной, умной, скромной, непритязательной Скелет-в-Лохмотьях, получившей отставку.
Вскоре я встретил ее.
— Знаете, мистер Тревор, — сказала она, и я не мог не заметить башмаков, которые были ей не впору, ужасной шляпы и дырявых перчаток. — Я могу писать гораздо лучше этой женщины, но она остроумна, за что и вознесена леди Мэри.
— Да, — ответил я, — но скоро она падет.
— Ах, мистер Тревор, вы всегда так добры, — произнесла старая дева и отправилась домой, воспрянув духом.
Одно все же было хорошо в леди Мэри. Она бывала жестока с другими, но никогда не щадила и себя.
— Я знаю, что представляю собой, — говаривала она. — И всегда знала. С самой ранней юности я считала себя дурнушкой — если хотите, уродиной. Я не испытываю ненависти к другим женщинам за то, что они хороши собой, красивы, изящны, грациозны, по мнению мужчин. Я ненавижу их за то, что глупы, за то, что они мелочны, ревнивы, легкомысленны, фальшивы. А если они умны, то бессердечны, а если обладают сердцем, то совершенно безмозглы. Разумеется, мне приходится знаться с ними, посещать их и принимать у себя. Ни одна женщина — даже моего возраста, положения и внешности — не в состоянии обойтись без них. Но я не могу любить le beau sexe[53], и, поскольку я не способна на это, бесполезно притворяться, что дело обстоит иначе.
При всех своих недостатках леди Мэри не отличалась ни лицемерием, ни вероломством, ни притворством. И все же ее появление в Фэри-Уотер заставило меня похолодеть.
В данных обстоятельствах я с таким же удовольствием, если не с большим, встретился бы с Вельзевулом — рога, хвост, раздвоенные копыта, синее пламя и прочие полагающиеся атрибуты.
— Великий Боже! — воскликнул я. — Да это леди Мэри Кэри!
— Кто она? — спросила другая Мэри, столь не похожая на высокородную даму, приехавшую вторгнуться в наш скромный дом.