– У тебя это написано на лице. Но я все равно тебя люблю.
Теплая рука легла мне на голову, убрала вспотевший локон за уши, вплелась в волосы…
Я всхлипнула.
– Знаешь, как я этого ждала… Сволочь…
Донской изогнул бровь.
– Я тебе в любви признаюсь, а ты мне – «сволочь»?
Новая схватка не дала мне язвительно ответить. Мы пережили ее вместе – взявшись за руки и ткнувшись друг в друга лбами.
И я вдруг поняла, что мне легче – хотя бы потому что уже не так страшно. Как же все-таки важны эти три маленьких слова…
– Еще… – потребовала, как только снова смогла говорить. – Скажи мне… скажи…
– Я тебя люблю, Лера.
– Как?
– Сильно. Больше жизни.
– О господи… это опять идет… Матвей…
– Дыши, любовь моя… Просто дыши… Я с тобой.
Он признавался мне в любви каждую схватку и даже чаще – столько раз, сколько не смог бы признаться за всю нашу жизнь. И каждый раз это помогало. Каждый гребаный раз!
Уже и воды отошли и мне показали лечь, чтобы тужиться, а он все говорил и говорил – уже негромко, почти шепотом мне в ухо, гладя по голове и позволяя сжимать его руку так сильно – как мне хотелось.
Наверняка и сам забыл, что хотел выйти на сами роды… И я забыла. И никого не замечала – только его голос, уводящий, спасающий от боли, разрывающей меня пополам.
А потом, когда, наконец, это безумие закончилось, и мне плюхнули на живот маленький, сморщенный, орущий комочек, он замолчал.
Долго молчал, минут пять. На предложение пуповину перерезать никак не отреагировал, перерезали без него. Я уж думала – собирается в обморок грохнуться, вгляделась в его лицо, чтобы убедиться, что не побелел. Но нет – просто остолбенел.
Я и сама была не в лучшем состоянии.