Месяц пролетал за месяцем, засуху сменил сезон дождей, и наконец Алек мог сказать, что добился своей цели. Его долгий труд был вознагражден, и он стоил потраченного времени, денег и жизней. Маккензи очистил от работорговцев территорию, превышающую по площади Соединенное Королевство, и заключил с вождями независимых племен соглашения, по которым они переходили под протекторат Великобритании. Оставался всего один шаг: права на покоренную территорию должны были вернуться от «Восточноафриканской компании» к государству, после чего ее можно будет присоединить к империи. С этой-то целью Маккензи теперь и вступил в переписку с руководством компании и ее уполномоченным в Найроби.
Однако судьба словно вознамерилась лишить Алека заслуженных лавров: по пути в Найроби они с доктором Адамсоном заболели малярией. Несколько недель путешественник был на грани смерти. Даже его крепкое здоровье не выдержало, и сам Алек считал, что конец близок. Отряд возглавил Кондамин — один из сотрудников компании, — и Маккензи передал ему последние указания. Лежа в своей походной постели, он ждал смерти, а верный мальчишка-суахили отгонял мух. Алек много отдал бы, чтобы увидеть, как воплотятся в жизнь его планы, однако судьба, очевидно, рассудила иначе. Его беспокоило одно: как бы правительство не упустило предоставленную возможность. Пришло время вступить во владение землями, которые он усмирил: авторитет белого человека сейчас высок как никогда, никаких препятствий больше нет. Алек внушил Кондамину, как важно донести это до властей, поскольку рассчитывал, что тот станет помощником уполномоченного в Найроби. Этот пост наверняка предложили бы ему самому, однако должностные рамки были не для Алека — он свое дело сделал. Если все сложится, то его смерть значения не имеет.
А потом он подумал о Люси. Поймет ли она? Теперь у Люси есть причина им гордиться. Она будет горевать. Нет, Алек не рассчитывал, что она его любит, — но сам был счастлив, что любил, и жалел, что не сможет рассказать, как много думал о ней все эти трудные годы. Ужасно сознавать, что они вряд ли увидятся, что он не сумеет поблагодарить Люси за все. Благодаря ей в жизнь Алека вошла красота — и за одно это он был ей признателен. Тайну же смерти Джорджа он унесет с собой в могилу: ведь Уокер мертв, а Адамсон — единственный, кто мог бы пролить на нее свет — язык распускать не привык. И Алек, слабея с каждым днем, думал, что так будет только лучше.
Однако Кондамин не мог смириться со смертью командира. Четыре года Маккензи командовал отрядом, и люди оценили его по достоинству. Кому-то он мог показаться грубоватым и неприятным, одних пугала его молчаливость, других злила строгость — спутники же не сомневались в выдающихся качествах Алека. Проведя рядом какое-то время, невозможно было не поддаться его величию. Дикари боготворили Маккензи потому, что знали ему истинную — высочайшую цену. Белых же он привязывал к себе узами, от которых невозможно освободиться. Алек никогда не просил человека о чем-то, чего тот не вызвался бы сделать сам. Если его затея не удавалась, всю ответственность он брал на себя; успех же всегда приписывал тем, кто исполнял его приказы. Его призывы быть бесстрашными и терпеть невзгоды было нетрудно исполнить, ведь Алек сам подавал пример твердости и отваги. Всякий стыдился собственных слабостей, видя его честность и справедливость. Все знали, что благополучие последнего из носильщиков для Маккензи важнее собственного, а его сострадание к больным было и вовсе безгранично.
Суахили непривычно приумолкли: всегда шумный и суетливый лагерь теперь напоминал комнату тяжелобольного. Когда слуга сообщил, что Алеку все хуже и хуже, они расплакались и не стали громко причитать лишь потому, что не хотели беспокоить командира. Кондамин решил, что единственная надежда — поспешить форсированным маршем к ближайшей фактории, где больной получит медицинский уход и имеются необходимые блага цивилизации, которых катастрофически недоставало в джунглях.
Когда отряд выступил, Алек был в бреду и, к счастью, не знал, что Адамсон скончался три дня назад. Славный великан все же не совладал с африканским климатом; он совсем ослаб и умер в самом конце своего третьего путешествия, почти на пороге дома, когда все опасности уже остались позади. Доктора похоронили у подножия огромного дерева, глубоко-глубоко — чтобы не добрались шакалы, и Кондамин дрожащим голосом прочел над ним по молитвеннику заупокойную службу.
Алек пережил утомительное путешествие, и это казалось чудом. Тряские слоновьи тропы продирались сквозь густые заросли, карабкались на каменистые холмы и спускались к пересохшим рекам. Бросая взгляд на носилки, где лежал бледный, осунувшийся Маккензи, Кондамин каждый раз боялся увидеть его мертвым. Отряд выступал еще до рассвета, стараясь до полуденного зноя покрыть как можно большее расстояние; а потом снова шел до заката, и больной наслаждался благодатной прохладой. Они шли безбрежными лесами, где нежные цветы прятались под кронами величественных деревьев, а увитые бесчисленными лианами стволы и ветви лесных гигантов сплетались в причудливую сеть. Очень осторожно, чтобы не побеспокоить больного, они пересекали широкие ручьи и брели сквозь пустынные болота, где земля уходила из-под ног. Отряд вышел к миссии. Алек был еще жив.
Много недель лишь мастерство врача-миссионера и доброта его любящей жены не давали смерти вступить в свои права, и наконец Алек был вне опасности. Силы возвращались к нему очень медленно, и временами казалось, что полностью он уже никогда не выздоровеет. Однако едва ум его обрел прежнюю ясность, Маккензи вновь взялся за дело; а как только вернулись силы, он настоял на переезде в Найроби, где была связь с цивилизацией и откуда он, действуя через уполномоченного компании, побуждал ленивых чиновников к принятию драгоценного дара. Все это заняло много месяцев тревожного ожидания и горьких разочарований, но в конце концов все устроилось: благородный Кондамин получил желаемую должность и снова отправился в глубь материка; а Великобритания приобрела обширные земли, которые благодаря силе, настойчивости и благоразумию Алека оказались вырваны из когтей варварства. Он завершил свой труд и теперь мог вернуться в Англию.
Его незаурядные достижения, перенесенные невзгоды и опасности наконец привлекли внимание публики. Еще перед отплытием Алек узнал, что газеты превозносят его до небес. Пришел целый ворох поздравительных телеграмм, в том числе от Дика Ломаса и Роберта Боулджера. В Момбасе консулы двух иностранных держав наградили его национальными орденами; научные организации разных стран удостоили всевозможных почетных званий; торговые палаты выражали благодарность в своих резолюциях; издатели засыпали предложениями по поводу книги, которую, как они считали, он непременно напишет; корреспонденты газет просили кратко рассказать об экспедиции. С мрачной усмешкой Алек прочел, что заместитель министра иностранных дел лестно отозвался о нем в ходе одной из дискуссий. В последний раз с таким восторгом в Англии встречали Стэнли, вернувшегося из экспедиции, описанной им самим позднее в книге «В царстве черных». Перед отъездом Алека жители Момбасы дали ужин в его честь, где каждый считал своим долгом при первой возможности вскочить и произнести речь. Иными словами, если долгие годы все предприятия Алека встречались с прохладцей, а правительство отмахивалось от него как от назойливой мухи, то теперь ветер переменился, и он оказался национальным героем.
Алек решил проделать весь путь морем, рассчитывая в путешествии полностью восстановить силы. В Гибралтаре он получил письмо от Дика. Предыдущее ожидало его в Суэце, но там были в основном поздравления и слова поддержки (из опасения, что Алек еще не до конца оправился от опасной болезни). Таким образом, первое письмо вышло хоть и крайне трогательным, но не таким ярким, как второе.
«Мой дорогой Алек!
Рад слышать, что ты возвращаешься в Лондон как раз к началу сезона. Поборники “христианской науки” взвоют, а в грошовых газетенках прекратятся споры о “Новой теологии”[51]. Ты теперь будешь лев сезона, так что причеши гриву, завей ее хорошенько и надуши — растрепанных львов мы не любим. Научись вилять хвостом и благопристойно реветь — ожидается, что твой вид ввергнет нас в очарованный трепет, а юные леди уже вовсю тренируются падать в обморок. Твой покорный слуга купается в лучах славы благодаря двадцатилетнему знакомству с героем. Герцогини, мой мальчик, самые настоящие герцогини с украшенными земляничным листом коронами на белоснежном челе (я, как тот французский бакалейщик, не верю, что герцогине бывает больше тридцати) зовут меня выпить чаю, лишь бы послушать болтовню о твоем счастливом детстве, и я уже обещал привести тебя на ленч. Томпкинсон, которому ты как-то в Итоне отвесил хорошего пинка, написал в “Блэквуд” статью о твоих добродетелях, из чего я заключаю, что твой ботинок прочно запечатлелся в его памяти. Друзья ужасно тобой гордятся, и мы даем понять всякому, что успех был бы невозможен без нашей поддержки. Ты и представить не можешь, сколько народа мечтает отблагодарить тебя ужином в собственной компании за верную службу империи. Я же лишь молча улыбаюсь, потому что знаю, какой из тебя замечательный собеседник. Ты не лев и не орел, а упрямейший осел, и завоевываешь новые земли, только чтобы позлить достойных людей вроде меня, которые предпочитают не лезть не в свое дело.
С неизменной любовью,
Ричард Ломас».
Дочитав, Алек улыбнулся. Он вдруг сообразил, что на родине его наверняка попытаются выставить героем, а значит, по прибытии в Саутгемптон придется отражать атаку репортеров. Маккензи следовал тихоходным немецким судном, однако в этот самый момент к причальной стенке гибралтарского порта подошел пароход «Пиренейско-восточной компании». Если пересесть, он окажется в Англии на день раньше и оставит встречающих с носом. Алек оставил громоздкий багаж, велев стюарду упаковать лишь самое необходимое. Он заглянул в представительство компании и уже через пару часов устраивался в каюте английского парохода.
Однако когда огромное судно вошло в Ла-Манш, Алек уже едва сдерживал нетерпение. Знай люди, какие бури бушуют в его душе, они не считали бы Маккензи бесчувственным. Другие пассажиры и не подозревали, что молчаливый мужчина, покрытый бронзовым загаром и не ищущий ни с кем знакомства, — знаменитый покоритель Африки, имя которого гремит по всей Европе; им было невдомек, что, напряженно вглядываясь в даль, где вот-вот должны были появиться берега Англии, он от избытка чувств не мог вымолвить ни слова. С каждой экспедицией Алек все больше тосковал по своей опоясанной морями Родине, и при одной мысли о возвращении на его глазах выступали слезы радости. Он любил мрачные воды Ла-Манша за то, что они омывали берега Англии; любил сильный западный ветер — ведь это английский ветер, друг моряка, — и полной грудью вдыхал его соленую свежесть. С неизменным трепетом он вспоминал белые прибрежные утесы; а когда им встречался английский грузовой пароход или летящая по ветру на всех парусах могучая бригантина, перед его глазами вставали линейные корабли Трафальгара и славные галеоны елизаветинских времен. Алек считал морских бродяг прошлого вдохновителями своих собственных экспедиций и гордился, что он англичанин, как Фробишер и Эффингем, Дрейк и Рэли, и прославленный Нельсон.
Затем мысли его обратились к зеленым лугам с журчащими ручьями. Гордость за могучую империю, выросшую на крохотном островке, гордость за новый Рим в новом, огромном мире уступила место любви. Наконец-то можно не обуздывать свое воображение, можно выпустить его на волю. Он представлял себе живые изгороди и торжественные вязы, милые придорожные домики, полевые цветы и извилистые тропинки, по которым так приятно гулять. Алек дышал воздухом Англии, воодушевляясь с каждым вдохом. Он любил тихие серые туманы в низинах и аромат вереска при прогулке по пустошам. Ни одна из рек не сравнится с величавой Темзой, со стройными деревьями по берегам и тихими заводями, где белые лебеди грациозно скользят среди лилий. Алеку вспомнились шпили Оксфорда в лиловой дымке, он представил, что сидит в старом саду своего колледжа — таком ухоженном, полном воспоминаний. А еще он думал о Лондоне. В вечно спешащих городских толпах, в толчее судов на реке ему чудилась неуловимая красота; в раскраске улиц — неописуемый оттенок, который называют цветом Лондона; а в небе — золото и пурпур итальянской парчи. А вот вокруг фонтана на Пиккадилли-серкус расселись торговки цветами, расставили корзины, полные роз, нарциссов и тюльпанов, и их ярко-желтые и красные пятна мелькают на темном фоне стен, между пыльных автобусов под солнечно-серым небом.
Наконец Алек вспомнил свой отъезд. Он отплывал в компании Джорджа Аллертона, а теперь возвращается один. Написав Люси о гибели Джорджа, он до сих пор не получил от нее ответа и отлично понимал молчание девушки. При мысли о Джордже его сердце наполнялось горечью: до чего бессмысленно растрачена молодая жизнь. Алек вспомнил, с каким пылом он пытался завоевать признательность Джорджа, с каким старанием добивался его привязанности и в какое смятение пришел, поняв, насколько тот жалок. Добродушная улыбка, приятное лицо и приветливый взгляд ничего не значили — юноша оказался лживым, испорченным и слабым. Теперь Алек понимал, что, отказываясь признать очевидное, он возлагал вину за проступки Джорджа на собственный тяжелый характер; когда же закрывать на них глаза было невозможно, изо всех сил старался перевоспитать юношу.
Африка оказалась слишком сильна. Ее климат лишил рассудка многих прямо на глазах у Алека. Чувство почти неограниченной власти над людьми очевидно более низкой расы, неуловимое волшебство жаркого солнца, простора, удаленности от цивилизации так и норовили вывести из равновесия. Французы прозвали это душевное расстройство folie d’Afrique — «африканским безумием». Чувствуя власть, люди сходили с ума, лишались ориентиров, не дававших сбиться с праведного пути. Спасти от опасности мог лишь твердый ум или же твердые моральные принципы, однако Джордж не обладал ни тем, ни другим. Он поддался. Он потерял всякий стыд, и никакой силе было его уже не сдержать. Мало того, он пил и не мог остановиться. Когда Макиннери нарушил главное из установленных командиром правил и был изгнан из отряда, Джордж пообещал исправиться, но вышло только хуже. Алек вспомнил, как он вернулся в оставленный на попечение юноши лагерь и обнаружил того пьяным, а воинов — на грани бунта и дезертирства. Он впал тогда в гнев, совершенно потерял самообладание и теперь стыдился. Схватив Джорджа за плечи, он тряс его как грушу и едва удержался, чтобы не избить собственными руками.
И наконец, его последняя выходка, завершившаяся жестоким убийством…
ebooksa