Кровь и песок

В пьяном тумане ему показалось, будто на лакированных губах и в стеклянных глазах быка заплясала усмешка. Вот изогнулась широкая шея, и рогатая голова кивнула ему в ответ.

До сих пор матадор был весел и добродушен, но при воспоминании о проклятом дне в нем вспыхнул пьяный гнев. И эта гадина еще смеется! А ведь именно такие коварные, лукавые, извращенные быки, которые издеваются над матадором, виноваты в том, что честный человек подвергается насмешкам и оскорблениям. О, как Гальярдо их ненавидел! С какой ненавистью смотрел он в стеклянные глаза этой рогатой скотины!..

– Так ты еще смеешься, сукин сын? Будь ты проклят, зубоскал! Будь проклята корова, породившая тебя, и мошенник хозяин, вскормивший тебя на своем пастбище! Пусть он в тюрьме сгниет… Так ты еще смеешься? Ты еще рожи строишь?

Не помня себя от ярости, Гальярдо навалился грудью на стол и ощупью открыл ящик. Выпрямившись, он протянул руку к рогатой голове.

Грянули два револьверных выстрела.

Стеклянный глаз разлетелся вдребезги, на лбу быка осталась круглая черная дыра, окруженная паленой шерстью.

VIII

В разгар весны наступило внезапное похолодание – нередкое явление для Мадрида с его непостоянным климатом и резкими скачками температуры.

Было холодно. Потоки ливня низвергались с серого неба, а порой падали даже хлопья снега. Озябшие жители столицы спешили открыть шкафы и сундуки, чтобы снова закутаться в теплые плащи и пальто. Намокнув от дождя, потемнели и обвисли поля белых весенних шляп.

Вот уже две недели, как прекратились корриды в цирке. Назначенный на воскресенье бой быков был отложен до первого погожего дня в будни следующей недели. Импресарио, профессионалы и любители, которых вынужденное безделье приводило в отчаяние, всматривались в небо с тревогой земледельца, дрожащего за свой урожай. Голубой просвет среди туч или звезды, выглянувшие в полночь, когда последние запоздалые посетители покидают кафе, возвращали им радостное настроение.

– Погода налаживается… Послезавтра коррида.

Но небо снова заволакивалось тучами, точно серым пологом, дождь принимался лить с прежним упорством, и любители коррид негодовали против погоды, которая, казалось, объявила войну национальному празднеству. Проклятая страна! Даже бой быков здесь невозможно устроить.

Гальярдо был обречен две недели слоняться без дела. Квадрилья сетовала. В любом другом городе Испании она примирилась бы с такой проволочкой. Повсюду, кроме Мадрида, гостиницу, по издавна установившейся традиции, оплачивал матадор. Предполагалось, что у каждого тореро имеется свой дом в столице или ее окрестностях. На самом же деле пеонам и пикадорам приходилось в Мадриде туго: они ютились в меблированных комнатушках у вдовы какого-нибудь бандерильеро, урезая себя решительно во всем, даже в куренье, и не смея переступить порог кафе. Каждый из них, одержимый скупостью человека, который за горсть дуро ставит на карту свою жизнь, думал только о семье. Ладно, успеют наверстать потерянное после первых же двух коррид.

Гальярдо, занимавший комфортабельный номер в гостинице, тоже был не в духе, только причиной его досады была не дурная погода, а злая судьба.

Первый бой быков в Мадриде прошел для него неудачно. Публика уже не принимала его, как прежде. Правда, у него еще оставались сторонники, непоколебимо верившие в его талант и стоявшие за него горой; однако, если в прошлом году они держали себя задорно и вызывающе, то теперь значительно попритихли, а когда им доводилось аплодировать тореро, делали это как-то нерешительно. Напротив, враги Гальярдо подняли голову и явно науськивали на него зрителей, которые в своей неутолимой жажде кровавых зрелищ становились все взыскательнее и беспощаднее к матадору, не прощая ему ни одного промаха и ни в чем не давая спуска.

С первых же дней своей карьеры он показал себя безрассудным смельчаком, пренебрегавшим всеми опасностями, и толпа требовала, чтобы он оставался таким до конца, пока смерть не оборвет нить его жизни. Зрители с негодованием встретили первые признаки осторожности, явившейся на смену прежней сумасбродной отваге, с которой Гальярдо начал свой путь, стремясь создать себе имя на арене. Естественное желание сохранить жизнь встречалось бранью. Если эспада держался на некотором расстоянии от быка, не задевая мулетой его морды, толпа разражалась криками возмущения: матадор трусит, боится подойти ближе! А стоило ему отступить хоть на шаг перед рогами быка, как из амфитеатра неслась непристойная ругань.

Весть о случае во время пасхальной корриды в Севилье облетела всю Испанию. Враги мстили за долгие годы молчаливой зависти. Собратья по ремеслу, которых безрассудство Гальярдо зачастую вынуждало так же рисковать своей жизнью, выражали теперь притворную скорбь, вызванную закатом славы соперника. Куда девалось его былое мужество? Познакомившись с рогами быка, он стал уж слишком осторожным. Взбудораженные подобными пересудами, зрители глаз не спускали с тореро и были готовы придраться к любой мелочи, позабыв о том, как еще недавно рукоплескали даже его промахам.

Толпа, как известно, непостоянна. Устав восхищаться чужой отвагой, она радовалась каждому проявлению страха или простой осторожности, словно подмеченные у матадора слабости возвышали ее в собственных глазах. Зрителям неизменно казалось, что Гальярдо слишком далеко держится от быка. «Подходи ближе!» – кричали они. И когда, преодолев инстинкт самосохранения, Гальярдо убивал быка, как в прежние свои лучшие времена, толпа не приветствовала его с былым восторгом. Оборвалась крепкая нить, которая некогда связывала тореро с публикой. Успех все реже выпадал на его долю и служил лишь поводом досаждать ему нелепыми советами и поучениями: «Вот как убивают быка! Так тебе и следует делать всегда, хитрец!»

Сохранившие верность почитатели Хуана, признавая его неудачи, пытались найти им оправдание и вспоминали былые подвиги тореро.

– Верно, порой он бывает небрежным. Устал. Но стоит ему захотеть!.. – говорили они.