Разминая кисти, я стараюсь справиться с болью, которая, кажется, засела глубоко в костях. Доминик смотрит на меня абсолютно спокойно, его синие глаза кажутся темнее, чем они есть на самом деле, как и его веснушки.
— По-моему, Господь решил, что нельзя убивать. Вообще. Никого. Никогда.
— Из людей. А таких, как ты — можно.
Доминик водит пальцем по бетонному полу, морщится периодически, будто бы пытается нарисовать что-то красивое, а у него не получается.
— Я делаю то, чего Бог не может сделать, потому что он хороший, — говорит Доминик. — А я — плохой.
— Если тебе приходится это делать, может быть Бог тоже плохой, раз создал такой мир, где непременно надо убить живое существо, чтобы стать чуточку ближе к Нему.
И неожиданно для меня, Доминик говорит:
— Может быть.
Он говорит:
— Меня учили, что мы так делаем, потому что когда умрет последний из вас, медиумов, связывающих мир живых и мир мертвых, мы сможем уничтожить темноту. Ты знаешь, что такое темнота?
— С точки зрения физики, да и то — очень абстрактно.
Доминик улыбается уголком губ, вроде бы совсем чуть-чуть, но мне становится видно один из его блестящих клычков. Он некоторое время водит пальцем по полу, вычерчивая что-то, что я отследить не могу, а потом без предупреждения начинает рассказ.
— Темнота, которую я там видел, про которую мне рассказывали, и которая у меня внутри, и у тебя внутри, знаешь, что это?
— Ну?
— Трещинки в мироздании. В темноте нет Бога, но, кроме того, темнота вытягивает Бога. Мир мертвых полон этой темноты. И через медиумов, через призраков, она проникает в наш мир, как…
Доминик делает паузу, возводит глаза к потолку, будто ищет у Господа верное слово.
— Инфекция, вот. Накапливается в человеке, вызывает смерть. Травмы, болезни. Старые люди потому точно умирают, что в них уже много темноты. Но ее можно подхватить, когда угодно. Господь наш победил смерть.
— Сам таки создал и сам таки победил?
Доминик фыркает и продолжает, как ни в чем ни бывало:
— Мы тоже ее победим. Это хорошая цель?