И я вдруг подаюсь к нему и глажу его по волосам, как младшего братишку, хотя мы совершенно одного возраста, вплоть до дня рождения.
— Сделаешь так еще раз — убью тебя, — говорит Доминик. — Просто так. Потому что хочется.
Он фыркает, но если бы прикосновение не было ему приятно, наверняка, он бы действительно меня убил.
Я ложусь на холодный пол, и Доминик ложится рядом, мы смотрим вверх, на потолок.
— Хочешь расскажу что-то удивительное?
— Хочу, только если это не про Джона Оливера.
— Ладно, тогда другое расскажу.
Я указываю вверх на изъеденный сыростью и плесенью потолок, говорю:
— Вот там, высоко-высоко сейчас небо со звездами. Наверное, уже поздно, совсем ночь. Но через несколько часов расцветет. Воздух станет серым, и пойдет туман. У нас здесь, на Юге, много болот, поэтому по утрам всегда будто в Лимбе оказываешься. Иногда у нас отменяли уроки из-за утренних туманов, потому что в такой дымке машина может просто не заметить тебя, идущего с рюкзачком наперевес. Из-за тумана рассвет кажется белым-белым, будто бы в один момент наступила зима. А потом выходит солнце. И это самый прекрасный, самый потрясающий момент, который ты можешь себе представить. Солнце прорезает утренние облака, и на целых несколько минут все становится золотым. Представляешь себе, когда туман — золотой?
— Как рай? — спрашивает Доминик. — Кажется, что ты на золотом облаке?
— Ага. Вот так.
— Это ты все к чему вообще сказал?
— А ни к чему. В Луизиане здорово.
Доминик молчит, и я тоже. Мы лежим рядом, так что локтем я касаюсь его локтя. А потом Доминик указывает пальцем на порченный плесенью потолок и говорит:
— Вот там я вчера видел созвездие — Гончие Псы. Кто это такие?
— Собаки Аркада, он был сыном нимфы Каллисто и Зевса. Его питомцев звали Астерион и Кара.
— Ты все на свете знаешь?
— Неа.
Доминик приподнимается на локте, некоторое время меня рассматривает.
— Не хочешь в Италию? Там хорошо. Я даже рад, что тебя увезут. Не придется тебя пока что убивать.