— Мильтон, — говорит Мэнди хрипло. — Братик, о чем ты? Папы нет, папа умер.
И тогда Мильтон не то, что орет — он воет:
— Они все говорят одновременно, я не могу думать, мне больно. Как в аду, как в аду!
Мэнди замирает на месте, продолжая смотреть. Мильтон, ее старший брат, бьется и сходит с ума, здесь, рядом с ней, а она ничего сделать не может. И я не могу. С трудом мне удается найти телефон, и с еще большим трудом набрать папин номер.
— Отец! — начинаю частить я, еще толком не поняв, взял папа трубку или нет. — Мильтон, он…
Я оборачиваюсь, смотрю на Мильтона, пытаясь найти верные слова.
— Я не знаю, — говорю. — Извини, я не знаю, что с ним случилось. Я не могу тебе объяснить. Он кричит что-то про голоса и ад. Как будто сошел с ума. Что нам делать? Он умрет? Его заберут у нас? Пап? Папа? Папочка?
— Прекрати паниковать, Франциск. Дождитесь меня, я посмотрю, что с ним случилось.
— Он так кричит, ему, наверное, больно.
— Он говорит про голоса?
— Да.
— Я объясню тебе, где успокоительное, его надо вколоть. Готов?
Я сглатываю комок в горле, киваю.
— Готов.
Мильтон позади меня говорит:
— Он вернулся, теперь он здесь. Я этого не выдержу. Почему я? Почему я? Они все говорят одновременно. Я не могу это слушать, не могу. Так неправильно, так неправильно.
Папа терпеливо объясняет мне, где успокоительное, но найти я его могу далеко не сразу. А когда нахожу, то не сразу могу набрать шприц, так сильно дрожат у меня руки.
Что происходит с моим дядей? Это может быть из-за Морриган? Когда я возвращаюсь, дядя уже не кричит, он лежит на кровати, смотрит в потолок и твердит:
— Этот маленький поросенок отправился в город, этот маленький поросенок остался дома, у этого поросенка были масло и хлеб, этот поросенок тоже остался дома, а этот поросенок визжал всю дорогу домой.
— Папа сказал вколоть ему лекарство, — говорю я. — Подержите его, пожалуйста.